Вячеслав Веселов - Дом и дорога
Он вспомнил вчерашний разговор с Рехачевым и посмотрел в окно.
Низкий плотный туман стлался над землей. Утренним паром курилась река.
Он поднялся, затопил плиту и поставил на огонь кофейник. Потом включил радио. Диктор заговорил бодрым свежим голосом: «Тепло и солнечно на Черноморском побережье. Лес в золотистом осеннем уборе. Людно на пляжах. Температура воды — восемнадцать градусов. Камелии покрыты серебристыми и розовыми цветами. Вторично расцвели олеандры и магнолии».
Когда запел кофейник, он с радостью заметил, что боли в сердце нет, выпил большую кружку сладкого кофе и вышел на улицу.
Шел он быстрыми шагами, не ощущая своего сердца, думая об этих пяти километрах против течения и о том, как приятно и легко ему будет возвращаться. Кричали петухи, все тяжелые мысли исчезли, точно испугались этих требовательных криков, и утро было как конец старой баллады, когда призраки, кутаясь в плащи, уезжают на лошадях.
Поселок спал долгим воскресным сном, но над пекарней уже вился дымок. Подойдя поближе, он услышал запах свежевыпеченного хлеба. Пекарь провел его в кладовую, где лежали два мешка со штампом разведочной партии. Грубая холстина еще хранила тепло. Он отнес мешки в лодку, накрыл их брезентом, поудобней уселся и сильно оттолкнулся веслом.
Прошло полчаса, прежде чем он наладился грести так, чтобы лодка не раскачивалась, а весла уходили в воду без всплеска. Из-под брезента тек слабый хлебный дух. Городское утро вспомнилось ему, фургончики, развозившие хлеб, запах свежих булок.
С верховьев летел гул. Казалось, вдали, за речными излуками, проходит поезд. «Перекаты, — подумал он. — Пройду их и отдохну». Когда лодка ткнулась носом в берег, он бросил весла и начал разминать кисти рук. «Приеду, — думал он, — выйдут ребята. Что я им скажу? — Он посмотрел на часы. — Доброе утро, — скажу я. — Вот привез хлеб. Берите, он еще теплый».
Глухой шум перекатов остался позади. Теперь тишина нарушалась только скрипом уключин, и этот звук, которого он не замечал раньше, поразил его. Все вдруг сделалось холодным и ясным, а сам он как бы летел с горы. Это было ему знакомо. «Начинается», — подумал он. Сердце лениво бултыхнулось, потом еще раз и замерло. Он бросил весла и начал хватать раскрытым ртом сырой речной воздух. Лодку развернуло. Волны перехлестывали через борт и ледяными ручьями разбегались по брезенту.
Он вытер лицо ладонью и взялся за весла. «Совсем никудышное сердце, — подумал он. — Надо же так». Он потерял представление о времени, забыл, куда плывет, и, увидев палатку и людей возле нее, удивился.
Пахнуло холодом, закачались верхушки елей, и из тяжелых серых туч на землю посыпался первый осенний снег. К воде, что-то крича на ходу, бежали бородатые парни в грязных ватниках. Он приподнялся на скамье, хотел поднять руку. Тупой удар пришел откуда-то издалека — большой жаркий шар. Он зачем-то оглянулся, с трудом поворачивая сведенное болью тело, и упал лицом на холодный сырой брезент.
«Когда я проснулся сегодня, на улице шел снег, а за стеной играли на фортепьяно. Наш консерваторский дом, музыкальная шкатулка, ты знаешь. За стеной, в светлой теплой комнате, играли «Снег танцует», маленькую пьесу из «Детского уголка». Я вдруг вспомнил Севку и чуть не расплакался... Припадок чувствительности. Редко со мной бывает.
Живу, пописываю статейки, немного поскучнел. Не то чтобы совсем зарос мохом, опустился, но поскучнел. Сам замечаю.
Я изредка получаю письма от бывших друзей по курсу. Все они не могут смириться с тем, что я бросил музыку. Вот и ты: долг, обязанность перед собой... Зачем? Я никогда, Валерия, не тешил себя выдумками, да и сейчас, смею сказать, вижу все ясно. Судьба, будущее, которое вы мне прочили... Довольно. Я об этом и думать забыл. Не надо кораблей из дали. Я ни о чем не жалею...»
1972
ЛУКОВЫЙ СУП
Редактор решил, что мне будет интересно (не-без-ын-те-рес-но) вновь посетить... Вернуться на прежнее, на круги своя... «Сколько ты не был в этом городе? Лет пять? Семь! Вот видишь...» Ласковая улыбка. Патрон. Батя. Отец родной. Словом, решил, что будет не-без-ын-те-рес-но. Легко и привычно решает за других. Посмотрел бы на меня и увидел, как я скис, когда услышал про этот город.
И вот знакомый город, дела сделаны, и можно уезжать. Черт, командировка не ко времени и встреча эта ни к чему! Днем я не думал об Ирине. То есть боялся признаться, что хочу ее увидеть. И тут как тут он — ее муж, ее супруг — Анатолий.
— Хотите увидеть Ирину?
Я одарил его улыбкой, но на душе у меня было погано. Этот его жест — как бы дарение (не хотите ли?) — меня доконал. А Ирина уже шла навстречу знакомой танцующей походкой, раскидывая коленями полы легкого пальто.
Возле универмага была толчея, сновали лоточницы, у груды эмалированой посуды базарили цыгане. Ирина легко огибала толпу перед магазином. Я смотрел на нее и думал, как отчаянно мне не повезло. Позвонил бы утром, посидели где-нибудь, вспомнили прошлое. Есть что вспомнить. Поговорили и разбежались. Больше всего почему-то я боялся неожиданной встречи, но именно ее и получил. Это так походило на Ирину. Бывало, я возвращался из командировки и, еще не успев распаковать чемодан и разобрать бумаги, уже слышал на лестнице ее каблуки. Она вбегала с сияющим лицом и говорила, чуть задыхаясь: «Тебя видели на вокзале. Вернулся? Жив! — Она торопливо целовала меня. — Небритый, ужас!» Была в ней эта внезапность, преждевременность. Я лениво журил ее. Смеясь, она говорила, что это-то как раз и хорошо — преждевременность, что так и надо жить — впереди себя. В такой философии, наверное, есть свой резон, но тогда я больше всего хотел порядка и равновесия. Лишь позднее стал я замечать, как выцветает жизнь, втиснутая в рамки режима и контроля, как сушат ее всякие предумышленные схемы. Но к тому времени мы с Ириной поменялись местами: мои дела пошли вразнос, а она получила то, чего, в сущности, и хотела по-настоящему — устойчивость, порядок, прочность.
Ирина приветливо кивнула мне, вспыхнув при этом, но быстро справилась с волнением. Она заботливо и небрежно поправила мужу шарф — нарядный шарф из шотландской шерсти, явно купленный ею. Я никак не мог связать небрежность ее жеста с такой очевидной нежностью. И вот что странно: связать не мог, но их отношения вдруг стали мне ясны.
Они мне понравились — спокойные, сдержанные. Не то чтобы постаревшие, но другие. Даже так подумалось: постаревшие, но молодые. Я поймал себя на дешевых парадоксах: старые — молодые, небрежность — нежность... Словом, соображал я неважно.
