Луи Буссенар - Охотники за каучуком
— А если кто-нибудь все-таки вам встретится и об отряде станет известно?
— Успокойся! Уж мы постараемся избежать всяких встреч. Я, в конце концов, не хуже дикаря и способен перехитрить любого негра или индейца. В случае чего нас примут за беглых рабов, которые ищут место для нового поселка, обычного убежища для бразильцев.
Мы будем вести неусыпное скрытное наблюдение за приозерной деревней и очень быстро узнаем распорядок жизни ее обитателей.
Покуда ты, Шарль, станешь вести переговоры с Диого, мы внезапно нападем на его лагерь. Подданные негра, лишенные предводителя, плохо организованы. Мы их захватим врасплох, к тому же и оружие у нас лучше.
Может, я ошибаюсь, но, думаю, одной этой атаки будет достаточно, чтоб освободить пленников.
— Анри, дорогой мой, у тебя великолепный план. Уверен, он удастся.
— Вы тоже так думаете, отец?
— Да, именно это я сам хотел предложить. Согласен с тобой во всем, кроме одного. Командование экспедицией, от которой зависят жизни не только наши, я оставляю за собой.
Думаю, как ты сказал, тридцати воинов достаточно. Но, чтоб защитить себя от неприятных неожиданностей, следует увеличить количество командиров. Предлагаю разделить отряд на маленькие группы, которые возглавит каждый из нас.
Вот почему я хочу видеть там Гонде и Никола. Их негры хорошо знают и полностью им доверяют.
Эдмон и Эжен останутся охранять дом.
А теперь, сынок, наберись отваги и терпения.
ГЛАВА 11
Парижанин, тулузец и марселец. — Краткая, но существенная биография Пьера Леблана, прозванного Маркизом. — Приключения странствующего актера. — Раймон и Фриц. — Что Диого называет «французским кварталом». — Каторжники оказывают прием. — Тесное соседство. — Как разговаривают на «соленых лужках». — Твердый отпор. — Ужасное поручение. — Трупы Геркулеса и бразильца. — Приходится проглотить горькую пилюлю. — Яма. — Неожиданная находка. — Несметное сокровище. — Что делать с таким богатством? — Выкуп.
Среди трех новых действующих лиц, чьей судьбой Диого взялся распоряжаться с обычным для себя высокомерием и бесстыдством, был один, самый молодой из них, о котором стоит рассказать особо.
Он звался Пьером Лебланом, но спутники именовали его в своем кругу Маркизом.
Почему именно Маркизом? Это никому не было известно, даже самому носителю незаконного титула без герба и без дворянской частицы перед фамилией.
Место его рождения было не менее загадочным, чем насмешливое прозвище, поскольку Маркиз утверждал, что он тулузец из Парижа, переехавший в Марсель.
Что тулузец, сомнению не подлежало, так как его мать и отец, честные комедианты, оба уроженцы столицы департамента Верхняя Гаронна, заключили в вышеуказанной столице брачный союз, плодом которого и явился означенный отпрыск. Из Парижа — тоже точно, поскольку родился Пьер Леблан за кулисами театра «Бельвиль». О чем получено свидетельство в мэрии двадцатого округа. И почему бы ему не называться марсельцем, если в возрасте восьми лет он уже перебрался вместе с родителями на родину буйабеса (рыбной похлебки с чесноком и пряностями), где и прожил до семнадцати лет. Местный колорит вошел в его плоть и кровь. Пьер приобрел своеобразный южный говор и познал все тонкости языка, по которым тотчас же узнаешь матроса.
Маркиз был вправе называть себя гасконцем, парижанином и тулузцем. И слияние столь разных типов в одном лице не могло не сделать из молодого человека незаурядную личность.
Пойдя по стопам отца и будучи в душе странствующим актером, он с раннего детства изображал ангелов или чертенят, в качестве ученика выходил на сцену в феериях, драмах, батальных пьесах. Так длилось вплоть до того самого дня, когда вместе с пушком над верхней губой у него прорезался хорошенький голосок. Тут юноша отважно решил сменить амплуа и стал тенором.
Тщеславие его и погубило. Голоска оказалось недостаточно, чтоб выступать на большой и даже на средней сцене, Маркизу пришлось довольствоваться ролью певца в ресторанах.
Молодой актер, отчаявшись добиться славы и составить состояние, видя к тому же, что навечно приговорен исполнять ритурнели[143] в кабаках, совсем упал духом. Он решил круто изменить судьбу, уехал в Тулон и поступил там, особенно не раздумывая, в четвертый полк морской пехоты.
Маркиз, встречавшийся когда-то на подмостках с нашими самыми славными полководцами, считал, что уж он пороху понюхал и что события будут развиваться совсем как в театральных пьесах. Юноша твердо верил, и не скрывал этого, что очень скоро станет, «как другие», маршалом Франции, послужив для начала в морской пехоте, где, конечно же, будет расти в звании с умопомрачительной быстротой.
Мечты кончились… чином капрала![144] Но Маркиз был «упрям как осел» — так говорят в армии. Чего уж там: тулузец с задатками провансальца[145], да еще парижанина! Так что, сами понимаете, довольствоваться столь скромным положением он не мог, хоть чин капрала вопреки тому, что обычно думают, весьма близок к маршальскому — ведь говорят же, что крайности сходятся!
Так или иначе, но Маркиз снова стал рядовым морской пехоты, уяснив, что ему будет все же сложновато командовать полком, — а звание маршала Франции к этому времени было упразднено, — и решил использовать время армейской службы самым плодотворным образом.
Так он и поступил: настойчиво работал на фехтовальной дорожке, увлеченно постигая искусство уничтожения себе подобных, и стал истинным виртуозом шпаги и клинка.
Тем временем Маркиз успел побывать в Кохинхине и Сенегале, избороздил землю вдоль и поперек и мог бы соперничать с самим Вечным Жидом[146]. Сей бородатый космополит не решался, насколько нам известно, пуститься в плавание по соленой воде вплоть до того дня, пока не получил отставку по всей форме и для него не приблизились радости личной жизни.
Повинуясь непреодолимому предчувствию, он вернулся в Тулузу к старому дядюшке, бедному, как церковная мышь, отцу очаровательной девушки, красавицы и умницы. Естественно, Пьер Леблан влюбился в свою кузину и, естественно, стал ее мужем. В качестве приданого госпожа Леблан принесла счастливому супругу, если не считать прекрасных глаз и нежности, милый голосок, семейную реликвию. Так что если молодая чета и щелкала порой зубами от голода, то щелкала, по крайней мере, мелодично. А уж заливались — совсем как пара соловьев! К несчастью, на протяжении долгого времени наши чудесные артисты пели лишь в своей комнате, импресарио[147] не торопились выводить их на сцену, хотя Пьер Леблан, прозванный Маркизом, был в ту пору более чем когда-либо увлечен собственным голосом.
