В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
Распространение суеверия не имеет границ (обратно пропорционально состоянию грамотности и просвещения) и иногда принимает масштабы просто государственные. В Пекине, например, мне рассказывали такой случай. Министерство финансов строило где-то в провинции коммерческое училище. При постройке обнаружили двух больших змей и ежей, что, конечно, не столь удивительно в глухом месте. Однако руководители стройки посчитали этих тварей божественными, испугались несчастий и приказали... срочно воздвигнуть храм в честь змей и ежей. Вместо коммерческого училища!
4 октября. Хорошо шагать по дороге в предрассветном ожидании солнца! Вот оно начинает всходить, наплывая яркими снопами лучей на ошеломленный глаз. Скоро конец и этим утренним свиданиям со светилом, и всей этой беспокойной, утомительной и увлекательной жизни, конец путешествию. Я нисколько не устал физически, но самым ясным образом ощущаю живую потребность непрестанной и напряженной работы, и потому рад возвращению.
Дорога неожиданно превращается в сплошную аллею, напоминая лоянскую дорогу в Хэнани. Мулы, взбодрившись, шагают крупным шагом, так что мы еле поспеваем за ними.
Продолжаем наш вечерний разговор о прошлом — начале наших карьер, о положении нашей науки. Вчера этот разговор так захватил меня, что я и уснул с трудом, несмотря на усталость.
Шаванн не удовлетворен сборной и часто случайной аудиторией Коллеж де Франс и жаждет аудитории, получающей у него систематическое образование университетского типа. В программу курса он хочет ввести, помимо общеуниверситетских, еще следующие требования: сочинение на тему из китайской истории и перевод с комментариями какого-нибудь места из китайских классиков. На место огульной и поверхностной экзотизации отсталого Китая приходит, наконец, серьезное признание китайской науки. Шаванн создает школу, которая будет вербовать китаистов уже не только из заинтересовавшихся Китаем путешественников и дипломатов, но и прямым путем университетского образования. Прекращается эпоха писателей с мест: миссионеров, изучавших Китай с целью учить его; консулов, изучавших Китай на досуге от деловых занятий, и других любителей, хотя и дававших от времени до времени ценных деятелей. Начинается эпоха отчетливо понимаемой науки — китаеведения.
Нашей русской китаистике никак не меньше, чем западной, надо думать именно об этом решающем факторе: о закладывании университетской базы для формирования кадров. Пока наше университетское преподавание основывается на принципе глубоко чиновничьем: выпускаются дипломаты, которые, не найдя себе места, гуртом идут служить в акциз и в первую попавшуюся канцелярию, не получив ни университетского в настоящем смысле слова образования, ни поддержанной на практике специальности. Вместе со мной в 1902 г. окончили курс двадцать девять китаистов. Из них в научной китаистике только двое, в практической — шесть, и в разрыве со специальностью — двадцать один человек. И это, увы, не случайность. Когда в конце XIX в. Россия распространила свое влияние на Маньчжурию, молодые карьеристы, нанюхивая головокружительные возможности своеобразных конквистадоров, нахлынули на безлюдное дотоле «китайско-маньчжурско-корейско-японское» отделение факультета восточных языков, и даже семинаристы, окончившие курс, вместо того чтобы стать священниками, ринулись туда же, мечтая о карьере «расшитых золотом» дипломатов. Общее настроение было исключительно утилитарно карьеристское. О науке никто не думал — эта карьера, считаясь сама по себе почетной, никого не пленяла: все знали, что она трудна и голодна. Стипендия в 50 рублей — и то лишь как исключение, — а главное, проблема квартиры, содержание которой поглощает больше половины бюджета (теперь, когда я вернусь из Китая с целой библиотекой и мне будет поэтому необходима постоянная, а не временная, как до сих пор, квартира, этот вопрос станет для меня особо острым, и я уже сейчас с ужасом думаю о нем). Такие перспективы мало кого вдохновляют.
Главное же, конечно, то, что и сама система преподавания, которая в 1898 г., когда я поступил на факультет восточных языков, мало чем отличалась от таковой в 1855 г., когда факультет был основан, и была столь же схоластична, не способна формировать настоящие научные кадры. Читается multum, non multa, всего понемножку, для особой «гимнастики ума», помогающей будто бы в дальнейшем чтению того, что «будет нужно». Тут и анекдоты и рацеи Конфуция, официальные бумаги и романы, философские теории и древние оды и многое другое. Карьеристам эта программа «всего понемногу» только на руку, особенно в последней части этой немудрой формулы, но тем, кто собирается идти в науку, эта программа, конечно, выхода в оную не дает. Им предоставляется, правда, возможность читать тексты самостоятельно, без руководства. На мое счастье, профессора Д. И. Пещуров и А. О. Ивановский добровольно направляли мои первые самостоятельные экскурсы. Всегда буду благодарно помнить эту помощь, столь необходимую особенно на первых порах, когда трудности усвоения и полный паралич языка способны убить всякую эмоцию, всякую надежду. Да и потом, в полосу первого понимания, ведущего к вполне естественному разбрасыванию, когда каждый новый понятный текст кажется откровением, «Америкой», — умелая руководящая рука может предотвратить столько ошибок!
Терпеливым и великодушным педагогом был Д. И. Пещуров. Интересна научная судьба этого китаиста: он был магистром астрономии, имел научные труды, но, оказавшись в Китае, где заведовал метеорологической обсерваторией, увлекся китаистикой и преуспел в ней, благодаря феноменальной памяти и работоспособности. Читал тексты «вверх ногами», чем потрясал нашу аудиторию. Вел курс китайского языка, обособляя его от изучения культуры (язык — правила, опыт и дословный перевод), что мне теперь представляется абсолютно ошибочным.
Другой наш профессор, А. О. Ивановский, действовал обаянием своих познаний о Китае, добиваясь нашего понимания текста не диктовкой, а через книгу. Лекции оживлял анекдотами и остроумными афоризмами. Кик профессор следовал во всем своему учителю, крупнейшему русскому китаеведу В. П. Васильеву, которого обожал[82]. Продолжал полиглотство Васильева: знал маньчжурский, монгольский и тибетский языки и санскрит, хотя уже далеко не в такой степени, как Васильев. Судьба Ивановского трагична. Он буквально изнемогал под непосильным бременем огромного курса китайской литературы, тяжело болел, страдал алкоголизмом. Был беден и часто жаловался, что не может купить нужных книг. Подобная участь ученого-труженика у нас на Руси не редкость. Все прошлое русского китаеведения сложно и мучительно. Разрушительные силы всегда действовали вернее созидательных, и оглядываться на это больно. Наши вполне самобытные
