Фарли Моуэт - Следы на снегу
Она выползла из иглу и увидела равнины, словно выбеленные метелью. Недолго постояла в свете тусклого зимнего солнца; ее шерсть искрилась меж синих теней. Затем повернула пушистую морду с широко поставленными янтарными глазами на запад. Туда лежал ее путь, и голоса нерожденных поколений вторили шепоту ветра, но уже призывнее. «Иди же к стоянкам людей! — говорили они. — Иди!»
С опущенной мордой и поникшим хвостом двинулась она на запад, в бескрайние дикие просторы, и только однажды остановилась, чтобы обернуться и внимательно посмотреть на то место, откуда начиналась цепочка ее следов, словно ожидая какого-то знака. Знака не было, и наконец она решилась.
Так началось ее странствие. Смерть разорвала узы, связывавшие ее со стариком, но нить, соединявшая Арнук с Человеком, была крепка по-прежнему. Через бесчисленные поколения, канувшие во мрак давно ушедших времен, задолго до того, как эскимосы пришли на восток из Азии по цепочке островов, судьба ее рода была слита с судьбой людей. Арнук составляла одно целое с людьми и нуждалась в них столь же сильно, как и они в ней.
Она не остановилась даже тогда, когда темнота заполнила унылые равнины. В полночь Арнук достигла места, где перегрызла веревку, привязывавшую ее к нартам молодого Мактука. Какой-то внутренний голос подсказал ей это, хотя снег заровнял все отметины и занес следы. Теперь ее стали грызть сомнения, и она заметалась среди больших сугробов, жалобно подвывая. Арнук взобралась на высокий гребень, стараясь уловить в ночном воздухе запахи близкой стоянки людей. До нее донесся запах зайца, снявшегося с места при ее приближении. Но людей учуять не удалось. Ее вой взметнулся до неба, заполняя темноту мольбой и призывом, но в ответ только сильнее зашелестел ветер. Не в силах вынести тяжести голода и одиночества, она свернулась у наметенного сугроба и впала в забытье.
Собака долго спала посреди бескрайних равнин. Но, хотя усталость и свалила ее, великие таинства свершались в сокровенных глубинах ее тела. Она лежала, положив морду на вытянутые широкие лапы, и мускулы ее судорожно подергивались. В пасти набежала слюна, и появился вкус крови. Ей снилось, будто она нагоняет быстроногого оленя и зубы ее вонзаются в живую плоть, — так она познала экстаз охоты.
В каждой клетке ее тела проснулись и заговорили извечные жизненные инстинкты, которым суждено было спасти и саму Арнук, и теплящуюся в ней новую жизнь. Когда собака подняла морду навстречу рассвету, перемена свершилась.
Рассвет обещал ясный день, и Арнук с ее новыми ощущениями принюхивалась к ветру. Учуяв теплый дух живой плоти, она двинулась на поиски дичи.
Полярная сова, совсем белая и не отбрасывающая тени в предрассветной мгле, окинула немигающими огромными глазами снежные равнины. Сова увидела зайца и камнем упала на него; зверек не успел даже заметить ее, как дюймовые совиные когти уже лишили его жизни. Какое-то время большая птица с упоением утоляла голод и, сидя на зайце в самодовольной хищной позе, не заметила, как что-то промелькнуло за ближайшим сугробом.
Арнук стала выдрой, скользящей к леммингу, лисицей, подкрадывающейся к куропатке. Искусство, которым она никогда полностью не владела, ожило в ней. Она медленно и бесшумно продвигалась вперед по уплотненному ветром снегу. Вот уже сова всего в нескольких ярдах от нее, и тут птица подняла голову, уставив свои желтые пугающе бессмысленные глаза прямо на Арнук. Арнук мгновенно замерла, хотя дрожал каждый ее мускул. Как только сова снова впилась в свою жертву, Арнук прыгнула. Сова уловила начало прыжка и легко взмахнула мощными крыльями. Но даже отнявшее долю секунды движение крыльев задержало птицу, стремительно взметнулся тонкий силуэт — и собака, подпрыгнувшая на шесть футов в воздух, сбила сову на землю, сжав зубами ее трепещущую под перьями плоть.
Потом Арнук заснула, а ветер уносил белые перья и клочки белого заячьего меха пушистой поземкой. Когда она снова пробудилась, древний голос, что раздавался в ней, смолк. Снова она стала домашним животным и опять двинулась на запад, нутром безошибочно угадывая направление.
Люди, которых она искала, кочевали по пустынным равнинам тундры, таким необъятным, что, казалось, нет им предела. Собака не умела оценить всю ничтожность шансов найти хозяев, но в ее памяти жило воспоминание о летней стоянке возле широкой реки, где прошла ее ранняя пора. И она решилась отправиться в дальний путь.
Шли дни, и с каждым из них солнце оставалось в небе все дольше и поднималось все выше. Так и утекало время меж непрестанно движущихся собачьих лап, пока буйство весны не разбудило тундру. Снег растаял, проснулись реки и с грохотом ринулись к морю. Стаи воронов кружились, как вихри обугленных листьев в ослепительно белом небе, и на оттаявших озерах рядом с пронзительно кричащими чайками появились первые утки.
Жизнь пробуждалась в глубоком мху, где сновали лемминги, и на каменистых гребнях, где петушки куропаток гордо выгибали грудь перед курочками. Весна будила всех и проникала повсюду. И в лоне Арнук она ласкала будущую жизнь. Позади остался долгий путь, от множества порезов об острые камни подушечки собачьих лап покрылись коркой засохшей крови. Ее шерсть свалялась и не блестела под весенним солнцем. И все же, влекомая неукротимой волей, она шла и шла вперед, пока не достигла западных равнин.
Теплым июньским днем, изможденная, с воспаленными глазами, закончила она свои поиски. Одолев край каменной гряды, Арнук увидела перед собой сверкание солнечных бликов в ревущих волнах реки и узнала родное место.
Скуля от возбуждения, она неловко сбежала вниз по склону — в последние дни ее тело стало неуклюжим. Скоро она оказалась среди исхлестанных непогодой валунов, сложенных кругами, — здесь когда-то по летней поре стояли крытые шкурами палатки людей.
Теперь же не было ни одной палатки. Некому было выйти навстречу и приласкать вернувшуюся собаку. Только недвижные каменные столбики на ближнем гребне каменной гряды, зовущиеся Инукок — Каменные люди, стояли, молчаливо приветствуя Арнук. Она поняла, что стоянка покинута, но еще какое-то время отказывалась этому верить. Арнук металась от каменного круга — пола стоявшей здесь некогда палатки — к месту, где, она знала, хранились прежде запасы мяса, втягивала в отчаянной надежде ноздрями воздух, но ничего обнадеживающего не находила. Уже в сумерках она свернулась в ямке рядом с тем местом, где старик Мактук держал ее когда-то на коленях, и покорилась великой усталости.
Однако это место не было совсем необитаемым, как могло показаться. Арнук была слишком поглощена своими тщетными поисками, чтобы уловить, что за ней следят. Если бы она взглянула на берег реки, то могла бы заметить гибкий силуэт существа, следившего за каждым ее движением глазами, в которых светился не голод, а какое-то иное, непонятное чувство. Приглядевшись, она узнала бы в нем волка, и тогда шерсть на ее загривке поднялась бы, а зубы обнажились в оскале. Ибо пути домашних собак и собак дикой природы разошлись, и они стали враждовать как братья, забывшие о своем родстве.
