Жюль Верн - Михаил Строгов
— И ты говоришь, что нам надо расстаться?
— Надя, эти негодяи отняли у меня все!
— У меня осталось несколько рублей и мои глаза! Я могу видеть за тебя, Миша, и привести тебя туда, куда один ты уже не можешь дойти!
— И как же мы пойдем?
— Пешком.
— А чем будем жить?
— Просить милостыню.
— Ну что ж, Надя, пошли!
— Пошли, Миша.
Молодые люди больше не называли друг друга братом и сестрой. Общая беда еще теснее связала их. С часок отдохнув, они покинули избу. Обежав улочки поселка, Надя раздобыла несколько кусков «черного хлеба» — того особого хлеба, что пекут из ржаной муки, и немного сладости, которая в России известна под названием «мед». Все это не стоило ей ни копейки, она и впрямь попробовала стать попрошайкой. Этот хлеб и мед в какой-то мере утолили голод и жажду Михаила. Надя приберегла для него большую часть убогой милостыни. Он ел хлеб кусочками, которые протягивала ему спутница. И пил из фляги, которую она подносила к его губам.
— А ты сама-то ешь, Надя? — то и дело спрашивал он.
— Да, Миша, — неизменно отвечала девушка, довольствуясь тем, что оставалось.
Выйдя из Семилужского, Михаил и Надя вновь продолжили свой мучительный путь на Иркутск. Девушка из последних сил боролась с усталостью. Если бы Михаил Строгов мог ее видеть, он, наверное, не решился бы идти дальше. Но Надя не жаловалась, и он, не слыша вздохов, шагал с той поспешностью, которую не в его власти было себе запретить. Да и зачем? Может, он надеялся еще больше оторваться от татар? Правда, идет он пешком, без денег, слепой, и если бы не Надя, его единственный поводырь, ему только и осталось бы, что улечься на обочине дороги и умереть жалкой смертью! И все же если, собрав все силы, добраться до Красноярска, то не все еще потеряно, ведь губернатор, которому он представится, тут же распорядится предоставить ему повозку до самого Иркутска.
И Михаил Строгов шел, почти не разговаривая, погруженный в свои мысли. Он держался за Надину руку. И тем самым они непрерывно общались друг с другом. Обоим казалось, что для обмена мыслями слова уже не нужны. Время от времени Михаил Строгов просил:
— Поговори со мной, Надя.
— Зачем, Миша? Мы и так думаем вместе! — отвечала девушка, стараясь не выдать голосом своего изнеможения.
Но порой, словно вдруг на миг сдавало сердце, у нее подкашивались ноги, замедлялся шаг, опускалась рука, и она отставала от спутника. Тогда Михаил Строгов останавливался, устремлял на бедную девушку незрячие глаза, будто пытаясь различить ее сквозь тьму, которую нес в себе. Грудь его высоко вздымалась; затем, стараясь заботливо поддерживать спутницу под руку, снова шагал вперед.
Однако в этот день, среди непрестанных мучений, случилось счастливое событие, которое помогло им обоим сберечь свои силы.
После выхода из Семилужского прошло часа два, как вдруг Михаил Строгов замер на месте.
— На дороге никого нет? — спросил он.
— Ни души, — ответила Надя.
— Ты не слышишь позади никакого шума?
— И в самом деле.
— Если это татары, нужно спрятаться. Посмотри как следует.
— Постой здесь, Миша! — сказала Надя и прошлась назад по дороге, которая через несколько шагов круто заворачивала вправо.
Михаил Строгов, оставшись один, напряг слух. Почти тут же Надя вернулась и сообщила:
— Это повозка. Правит молодой парень.
— Он один?
— Один.
Михаил Строгов на миг заколебался. Прятаться? Или, напротив, попытать счастья и попросить в этой повозке места — если не самому, то хотя бы для Нади? Самому ему достаточно держаться за повозку рукой, если понадобится, он мог бы ее и подтолкнуть, ведь ему-то ноги пока что служат. Зато он отчетливо представлял, что у Нади, которая после переправы через Обь бредет пешком вот уже более недели, силы на исходе.
И он решил подождать.
Вскоре повозка доехала до поворота.
Повозка эта, по-местному «кибитка», имела весьма плачевный вид и едва-едва могла вместить троих.
Обычно в кибитку запрягают трех лошадей, но эту тащила всего одна, длинношерстая и длиннохвостая, чья монгольская кровь давала ей силу и напористость.
Правил ею молодой парень, рядом с ним сидела собачонка.
Надя сразу поняла, что парень — русский. У него было добродушное, флегматичное, внушавшее доверие лицо. К тому же он, казалось, никуда не спешил. Щадя лошадь, ехал спокойным шагом, и, глядя на него, трудно было представить, что на дороге, по которой он едет, могут с минуты на минуту появиться татары.
Держа Михаила Строгова за руку, Надя сошла на обочину. Кибитка остановилась, и возница с улыбкой посмотрел на девушку.
— Куда же это вы так вот бредете? — спросил он у нее, и добрые глаза его округлились от удивления.
Михаилу Строгову показалось, что он где-то слышал этот голос. И видимо, по голосу он сразу же опознал возницу кибитки, ибо напряженная складка на его лбу тотчас разгладилась.
— Так куда же вы идете? — повторил вопрос парень, обращаясь теперь прямо к Михаилу Строгову.
— Мы идем в Иркутск, — ответил тот.
— Эх, батюшка, ты, видать, не знаешь, сколько еще верст да верст до Иркутска?
— Знаю.
— И идешь пешком?
— Пешком.
— Сам-то уж ладно! А барышня?…
— Это моя сестра, — сказал Михаил Строгов, сочтя благоразумным вновь называть Надю этим именем.
— А хоть бы и сестра, батюшка! Только поверь мне — ей до Иркутска нипочем не дойти!
— Дружище, — отвечал, подходя ближе, Михаил Строгов. — Нас обобрали татары, и у меня нет ни копейки заплатить тебе; но если бы ты подсадил к себе мою сестру, то я пошел бы за повозкой пешком, даже побежал бы, коли надо, и ни на час не задержал бы тебя…
— Братец, — воскликнула Надя, — я не хочу!… Не хочу! Сударь, ведь мой брат слепой!
— Слепой! — повторил парень с волнением в голосе.
— Татары выжгли ему глаза! — продолжала Надя, протягивая руки, словно моля о жалости.
— Выжгли глаза? Ох, бедный ты мой батюшка! Сам я в Красноярск еду. Так почему бы и тебе с сестрицей в кибитку не сесть? Ежели немного потесниться, мы и втроем уместимся. А моя собачка не прочь и пробежаться. Только я не очень быстро поеду — коня жалко.
— Как зовут-то тебя, дружище? — спросил Михаил Строгов.
— Николаем Пигасовым зовут.
— Теперь твоего имени я уж вовек не забуду, — сказал Михаил Строгов.
— Ну так садись, батюшка. Сестрица твоя рядом усядется, в глубине повозки, там береста и солома есть, вроде как в гнезде, а я впереди править буду. — Ну-ка, Серко, освободи место!
Собачка, не заставив себя упрашивать, спрыгнула на землю. Это существо было сибирской породы, с серой шерстью, небольшого роста, с широкой доброй и ласковой мордой, очень, судя по всему, привязанное к своему хозяину.
