Стивен Грэхем - Непознанная Россия
Как-то один священнослужитель сказал мне не без наивности: «Мужчина — то стена кремля, а женщина — церковь внутри стен. Войско засадило своих женщин внутри стен. Мужчины сражаются с внешним миром, пока женщины молятся за них. Женщина — священная и драгоценная часть расы. Пусть лучше пятеро мужчин погибнут, чем одна женщина». Сила и красота мужчин снаружи зависят от молитв женщин внутри.
Россия — женственная нация. Она — жена западного человека, чрево народов. Благодаря ее благочестию и простоте мы сильны мирским умом и живем в городах. Она дает нам хлеб, она молится за нас. Ибо женщина — наша внутренняя святая совесть, храм, возведенный в наших душах, убежище от внешнего мира. В присутствии женщины мы подымаем шляпу и приводим в порядок души. Россия — тоже церковь, святое место, где человек с Запада может разгладить взбудораженный разум и насладиться красотой жизни.
Злые духи не смогли уничтожить Пер Гюнта, ибо за ним стояла женщина. В течение всей его бурной жизни Пер Гюнта спасала вера Сольвейг, преклоненной в заброшенной лесной хижине. Ибсен здесь хочет сказать, что коммерциализированного человека спасает от проклятия девушка-крестьянка, стоящая за ним. Горе Европе, если все крестьяне переселятся в города, если не будет больше Сольвейг, если исчезнет Святая Русь.
Человек позабыл Бога, живет в городе, живет злом. Одна за другой коленопреклоненные женщины подымаются и исчезают, и дом человека заброшен. С уходом последней он обречен смерти. Менялы полностью овладевают храмом. Его душа уже не церковь, но трактир, и теперь за занавешенными окнами его глаз заседает за вином тайная компания.
Временами мне кажется, что в любом человеке живет все человечество, что каждый человек живет и во мне. Именно потому, что каждый человек живет своей особой жизнью, и я могу свободно жить своей. Я живу своей маленькой жизнью, вношу свой маленький вклад во всеобщую гармонию, веря, что и все другие люди исполняют своей предназначение, делают свой вклад. Вот и Англия живет своей особой жизнью в надежде, что так же живут и другие нации.
Англии нужна Россия, живущая на земле в благочестии и простоте, нужна именно такая, как мужчине нужна дающая ему пищу и молящаяся за него женщина.
Как-то вечером я был в монастырской церковке среди других молящихся. Со свечами в руках мы стояли группой вокруг священника. В какой-то момент службы мы зажигали свечи, потом гасили их, зажигали снова. В церкви было тихо и темно. Стоявшие по бокам сверкавшего огоньками свечей иконостаса монахини в черных одеяниях читали отрывки из Священного писания и пели. Позади меня стояли две крестьянки, принесшие крестить детей. В минуту, когда все мы стали на колени — священник, монахини, все остальные — меня посетило видение Святой Руси, остающейся дома и молящейся за нас, а мы, более мирские, идем по белу свету. Я узрел всех сестер и братьев, посвятивших себя Богу, благочестивых крестьян, трудящихся в поле и подчинившихся Богу, крестьян, идущих на богомолье к святыням, горящие перед иконами лампады, божественные литургии, дни поминовения, трапезы с усопшими, посты, праздники, великолепную Пасху, монахов, молящихся за отошедших в мир иной, священников, творящих молитву в пустых церквах, пустынников, деревенских святых, отшельников в веригах, отрекшихся от мира, давших обет молчания, святые образа, чудотворные иконы и драгоценные мощи, благочестивых монахов, вечно коленопреклоненных перед Тайной.
Я рад был видеть их всех, они искупали мою мирскую жизнь. Рад за Европу, за спиной которой они стояли. Не впустую горели лампады, странствовали крестьяне, несли вериги отшельники, преклоняли колени монахи. В душе Европы, в сумрачном храме, стояли на коленях монах и женщины. Если их заставят подняться и уйти, Европе гибель.
Россия — это ночь. Стоя на коленях в монастырской церкви, я понимал, что день наш так ярок потому, что так темна ночь, свет так исполнен радости от того, что исполнена святости тьма.
Все это так, но прогрессу социализма или цивилизации не нужна темнота. Прогресс ненавидит тьму, он кричит: «Больше света!».
Прогресс сам определяет себя как свет, как просвещение. «Пусть не будет темных углов, — говорит философ, — сделаем дом открытым, сделаем все публичным». Но если даже весь Запад будет залит светом, все же останется, я в это верю, там, в темной глубине, Россия, где коснеющий в невежестве мужик тайно преклоняет колени. И он — Божье спасение для Европы.
Россия — это темная девственная земля, таинственная почва. Все, что есть прекрасного в русском искусстве и литературе, в жизни интеллигенции, черпает свою силу у крестьянства и церкви. Господь наблюдает тайно, а воздает открыто. Все, что пускает корни вниз, расцветает вверху. Все, что идет вниз, в глубину, подымается снова ввысь, все, что высоко, поддерживается тем, что низко.
Ни одна молитва крестьянина не остается втуне, нет ни одного мига его общения с Богом, что не прибавил бы блеска цветку. Ни одна жертва не бывает лишней. Господь не будет судить нас по нашим удовольствиям, они оплачены вперед. Счастье нашей жизни не должно искупаться в других мирах, оно само по себе — награда, слава, благословение, Святая Русь — это наше примирение с Богом.
* * *
Я появился в Москве с первыми порывами осенней непогоды. Люди смотрели на меня во все глаза. На толкучке у Сухаревки я купил себе пару кожаных ботинок. Подскочивший нищий стал выпрашивать мои старые изношенные лапти.
«Э, нет, — вмешалась какая-то крестьянская девушка, — он, видно, dalny barin, идет, небось, в монастырь св. Серафима под Нижним».
Я дал нищему пять копеек, а берестяную обувку оставил себе. Лапти, в которых я отмерил не одну сотню миль, уже стали раритетом.
Устроился я в гостинице неподалеку от храма Христа-Спасителя. И с кем же я вскоре столкнулся? С Варварой Сергеевной, сестрой Алексея Сергеевича, с которой я встречался в Лявле. Она жила с другой студенткой в нескольких комнатах от меня. У нее я повстречал еще двоих студентов, освободившихся из ссылки в Лявле. Переплетчиков также был в Москве и очень заинтересовался как моим путешествием, так и моими писаниями о Святой Руси. Он показал мне свою мастерскую, подарил репродукции своих картин.
Российские власти освободили почти всех, кто был в Лявле, и они приехали в Москву. Алексея Сергеевича, однако, не освободили и, более того, ответили отказом на его прошение разрешить ему уехать в Париж. В Париже и так уже было излишне много революционеров. Переплетчиков предложил устроить «лявлинский» вечер для всех, кто бывал в той счастливой деревне. Мы обедали с Варварой Сергеевной и ее небольшим кружком в университетском клубе на набережной. Какое общество собирали эти обеды, какие громадные горшки с супом приносились на стол прямо с пылу, с жару! Переплетчиков познакомил меня с художественной жизнью Москвы.
