Герман Волков - Золотая Колыма

В необжитой тайге непревзойденный ходок Раковский никогда ничем не болел, а в московской благоустроенной квартире обрушились на него всякие хвори и унесли его раньше времени.

А лет через пять после его смерти зашел в тот же музей высокий худощавый старик, остановился перед витриной, в которой лежали японские спички и жестяная коробка, и вдруг поднес к глазам платок.

— Пылинка попала? — спросила музейная смотрительница.

— Да... пылинка... — смущенно ответил посетитель.

— Не может быть! У нас здесь чистота,— возразила смотрительница, но тотчас догадалась: — Вы, вероятно, с лауреатом Сталинской премии Раковским были лично знакомы?

— Да. Я подарил ему эти спички, а он мне вот эту фотокарточку,— и незнакомый посетитель извлек из бумажника фотографию с дарственной надписью Раковского.

В этот день геолог Кондратов, пенсионер, прилетел в Магадан туристом, но увидел в музее все, что связано с его первыми годами работы на Колыме, и решил тряхнуть стариной. Отправился в долины своей юности, на прииск «Пятилетка» участковым геологом и проработал там еще три года, да так, что его ставили в пример молодым.

ТЕСНО БУДЕТ В ТАЙГЕ

На другой день после прощального ужина сфотографировались: Билибин и Оглобин сидят посередке рядом, положив крепкие жилистые руки на колени; за их спиной — загорелые, кострами прокопченные Цареградский и Раковский; сбоку — Петр Кондратов и уполномоченный Якутского ЦИКа Владимиров.

23 июля рабочие нового прииска «Юбилейный» под началом Кондрашова потянули бечевой, как бурлаки, вверх по Колыме тяжело нагруженные лодки. Целую неделю поднимались нормально, без приключений. На подходе к Запятой вышла своя запятая — наскочив на опочек, подводный бугор, перевернулась одна лодка, и вынуждены были потерять день на просушку груза. Здесь, перед Запятой, и догнал их Юрий Александрович.

Он так же по-бурлацки шел берегом со своим неразлучным личным промывальщиком Майорычем, но чаще сажал его в лодку, а сам впрягался в бечеву.

Старик упрямился:

— Дай я сам пошмыляю.

— Нет, шмылять буду я!

Так и шли до Запятой, пока не догнали своих.

И тут произошла встреча, которой Билибин никак не ожидал. На левом, противном берегу увидели палатку — почти новенькую, золотисто-кремового цвета, с целлулоидными окошечками, явно заграничную.

— Кто это там? — спросил Билибин у Кондрашова.

— Не знаю,— ответил тот.— Звали — не подплывают.

— Ну что ж, придется нанести визит.

Юрий Александрович сел в лодку, вместе с ним Степан Степанович, Лунев и Кузя Мосунов. Двинулись.

Было это 28 июля, в полдень, когда последние колымские комары грызли с особым остервенением.

— Разрешите войти? — спросил Билибин.

— Входи, да комаров не впускай,— ответил кто-то из палатки.

Юрий Александрович отогнул полог и радостно воскликнул:

— Сергей! Сергей Владимирович! Или это сон?

Обручев в бородатом мужике сразу узнать не мог, кто это, а вгляделся:

— Ба! Да это ты, Билибин!

И хотя они в Ленинграде особенно близкими не были, тут встретились как самые давние и крепкие друзья.

— Аггей! — крикнул Обручев проводнику.— Волоки неприкосновенный запас и кожаную сумку. Ведь я к тебе, считай, дипкурьером от всех твоих родных и даже от той, что когда-то ласково сказала «нет». Получай самую свежую почту — всего лишь семь месяцев шла.

Юрий Александрович набросился на письма от матери, от отца, от сестры и многих знакомых. Не без трепета вскрыл конверт и «от той», а в нем всего лишь одна фотокарточка — гордый строгий профиль с милым, чуть вздернутым носиком, с гладкими волосами, затянутыми на затылке в тугой узел — и на обороте всего одно слово: «Ленинград. 1928 год».

— Ну что? Опять «нет»? — спросил Обручев.

— Да! — воскликнул Билибин и смутился.

— Эх, жаль, на свадьбе не погуляю!

Потом они долго сидели вдвоем в палатке. Сергей Владимирович взахлеб повествовал, как ему удалось организовать экспедицию от Академии наук по всей Колыме и Чукотке, как он летал от Иркутска до Якутска на самолете.

— Летели три дня. Садились в Жигалове, Усть-Куте, Киренске, Витимске, Олекминске. К Якутску подлетали в темноте, летчик Михаил Слепнев посадил аэроплан прямо на забор. А я не почувствовал, лезу поздравлять его с удачной посадкой, а он орет: «Застрелюсь!» Для них, летчиков, оказывается, нет ничего позорнее, как посадить машину на забор... Нам бы, путешественникам, такие аппараты! Быстро, высоко, сверху все видно, и на сопки не надо карабкаться... Но дальше Якутска они пока не летают. Из Якутска я тащился на быках, на лошадях, один мой отряд и сейчас идет по Сеймчанской тропе, а я на лодке по Колыме, как видишь. На устье Бохапчи прочитал твой затес, но определить астропункт не смог, плыву без астронома.

— Мы это сделали сами...

— Хорошо. А я теперь окончательно убедился, что открыл здесь новый хребет, который назвал хребтом Черского. Он простирается с северо-запада на юго-восток, перерезает Колыму в районе Больших Колымских и Бохапчинских порогов, а здесь его отроги...

— А золото или признаки золота не встречались?

— Вероятно, есть, но это уже твой хлеб, вырывать изо рта не буду... И от души поздравляю еще раз и много раз! Значит, золотую пряжку Тихоокеанского пояса расстегнул?!

— Расстегнуть-то расстегнул, но куда поясок тянется... С юга-востока на северо-запад? Как твой хребет Черского? Или?..

— Несомненно!

— До Индигирки?

— Я там золото не нашел, хотя и проверял заявку какого-то полковника...

Сергей Владимирович сфотографировал Юрия Александровича себе на память — бородатого, в распахнутой рубашке с кармашком на груди, но, как и положено ученому, склонившегося над книгой, В палатке было сумрачновато, снимок мог не получиться. Сделал второй: под открытым небом, на берегу Колымы, усадив Билибина прямо на землю в той же рубашке. Юрий Александрович сиял и глазами и рыжей бородой.

На другой день утром Обручев поплыл вниз по Колыме, помахал рукой. И ему ответили тем же. Его лодка шла шибко, и Майорыч не без зависти вслед сказал:

— По воде легко... А нам против.

30 июля, после семидневного хода против течения, Билибин и Майорыч, опередив остальных рабочих, добрались до устья Утиной.

А на другой день рано утром, когда густой туман еще покрывал Колыму и широкую долину Утиной, Билибин поднял Майорыча:

— Пошли на Золотой Рог.

— Ружьишко прихвати, неровен час, хозяин встретится. Вон его след — ночью к нам подходил.

— Ничего, я его молотком!

— Ну, а я — лотком,— ему в тон усмехнулся Майорыч, но свою берданку все-таки взял.