Ю. Щербачев - Поездка в Египет

— Что расписание? Теперь вон нельзя бросить якорь, — зыбь идет с зюйд-ост-тень-оста… Я так и проставлю в журнал.

Семен Семенович вынес из рубки морскую карту большого масштаба, на которой был даже помечен Паша, и беря меня в свидетели, стал вычислять неудобства, представляемые открытым родосским рейдом при сегодняшнем ветре и зыби.

— Если бы дул норд-вест-тень-вест, тогда бы зыбь с зюйд-ост-тень-оста улеглась…

Я ничего не понимал.

— Я главное, чтобы взять на судно одного Жида и три мешка арбузов, нужно за практику уплатить чуть не пятьдесят рублей, да угля сожжешь рублей на двадцать! И выходит один оптический обман.

Это я понял, но подобных причин Семен Семенович в журнал не заносит.

Опять пошел дождь и больно сечет лицо: капитан убрал карту, кочегар скрылся в подполье, босые ноги спрятались в нары, а девочка убежала к другому своему приятелю, повару.

Семен Семенович еще вчера превозносил мне красоту одной из поклонниц.

— Полюбуйтесь когда-нибудь, настоящая краля, говорил он.

Не она ли, высокая, стройная, стоит у борта и задумчиво смотрит в даль? Повязка спустилась с головы и русые волосы покрыли щеки.

«Наверно Анна Константинова»! мелькнуло у меня в мыслях, но ничто, кроме собственной фантазии, не могло подтвердить этой догадки. Если б еще цвет глаз, рост, особые приметы были выставлены в её паспорте…

Она не замечает дождя и ветра; устремленный в одну точку взгляд не видит окружающего; за морем, за островами на горизонте, открылась ей иная картина: тихая пристань, деревни дремлющие у подножия гор, и Смирна, светлая и радостная как весна… Там мир и покой, там рай, потому что там он, а он все!..

Кто он такой? Неужели Грек в засаленной феске с попугаечным носом, в роде тех почтительных истуканов, что сидели в консульстве на кончике стульев?

Обедали со скрипкой. [13] Нусрет-паша лежит у себя, но блюда поочередно исчезают в его помещении и выносятся оттуда пустыми.

Вечером молчим с Семеном Семеновичем на мостике. Несмотря на сильный ветер, в осеннем пальто мне не холодно. А нынче Крещение: в России стужа, санный путь, иней на деревьях… И услужливое воображение переносит меня со Средиземного Моря в тот край, где хотя и не цветут лимоны, во который для Русского краше всех стран на свете…. Рулевой должно-быть тоже вспомнил родину; он проверяет курс, наклонившись над медным кожухом компаса, и поет вполголоса: «Ах ты, поле мое, поле чистое». Во мраке видно одно его освещенное лицо.

Побережья, вечно гористые, в отдалении синеватые, вблизи бурые, до сих пор томили меня однообразием, и я недоумевал, зачем их так пестро и заманчиво раскрашивают на географических картах?… Если бы дети знали правду, они наверное с меньшею охотой изучали бы географию.

Но сегодня берег представляет некоторые особенности: он исполинскою ступенью подымается из воды и виден слева по курсу, в ту и другую сторону, чуть не на сотню верст. Мы идем в двенадцати милях, однако воздух так прозрачен, что, кажется, до земли рукой подать; расстояние скрадывает лишь мысы и заливы, и горы отвесною ровною стеной преграждают море. За ними, гораздо дальше, от нас верстах в сорока, высится пологий снежный уступ; кое-где, как точки редеющие к вершине, рассыпаны ливанские кедры, но чаще сверкает сплошная девственная белизна. Вглядываясь в холодный блеск равнин, в голубоватые тени долов, я всею душой разделяю желание Семена Семеновича «хоть полчасика поваляться в снегу».

Капитан по-прежнему служит мне чичероне.

Вот остров Кастель-Россо — тот, что с красноватым оттенком по склонам: на нем развалины города времени Крестовых походов. Крестоносцы заселяли весь южный берег Малой Азии. Завтра Семен Семенович покажет мне с палубы Онамур, целый город, сохранившийся не хуже улицы в Родосе.

На холмике, у подошвы Анатолийских возвышенностей, ограда, как нить паутины, и еле различимое глиняное здание; это остатки Миры Ликийской, — церковь, где совершал богослужение Николай Чудотворец; ее открыл в сороковых годах А. Н. Муравьев. Она находилась глубоко под землею и была наполнена до самых сводов высохшею глиной и плом. Вероятно прорвалось озеро, лежавшее на высшем уровне, и затопило храм.

Впереди — мыс Хелидония; дальше не видать берегов; четырнадцать часов будем плыть по Адалийскому заливу, где лет двадцать назад разъезжали еще пираты с правильно организованными командами и ловили парусные суда. Теперь в Адалийском заливе одна опасность или, вернее, неприятность: частые норд-осты, — так треплет что, по выражению Семена Семеновича, «лучше не нужно».

Нас и то качает; мертвая зыбь, которая помешала капитану бросить якорь в Родосе, не улеглась. Давно вахтенный офицер пророчил штиль в непродолжительном времени, давно дует вожделенный Семен Семенычев норд-вест-тень-вест, а пароход по вчерашнему плавно ложится то на правый, то на левый бок… Я начинаю терять аппетит и, что хуже, чувствую влечение к лимонаду.

Лежу, но не от морской болезни, которой страшился, а от простуды. У меня жар; не шевелюсь и не ем.

Жар продолжается.

Мерсина. Нусрет-паша приходил прощаться пред отплытием на берег и смотрел на меня такими же глазами, как на свою лошадь.

— Vous etes tres mauvais, сказал он, разводя руками. Et c’est parce que vous avez mange du coq a la coque. Генерал-губернатор называет так яйца всмятку.

С трудом дотащился до иллюминатора и просунул голову наружу. Тепло, светит солнце; вблизи явственнее очертание увенчанных снегом вершин; подернутое легкою рябью море спокойно и ослепительно; множество маленьких чаек кружатся с капризным плачем и корчатся на лету; головка, лапки, крылья — все у них будто вихляется. Город расцветился флагами; он исключительно состоит из агентств пароходных обществ. Западнее, верстах в трех, развалины Помпеополиса, — амфитеатр, ряды колонн… Обломками их мостят мерсинские улицы.

Черкешенка пришла навестить товарища прогулок по Константину, но, увидав его в койке, почему-то испугалась и убежала.

— Кузум! - кричал я ей вслед.

Приходил и Семен Семенович; видимо озабочен моею болезнью: на пароходе капитан за все отвечает, — одна машина не его дело, — и он привел ко мне фельдшера.

Приятно, как в нежаркий июньский день. Небольшая бухта Александреты со всех сторон окружена горами; когда цветут покрывающие их олеандры, в мире нет местности очаровательнее; но сам город, расположенный среди болот, не представляет ничего живописного. В болотах водятся бекасы, по которым впрочем нельзя охотиться, — схватишь лихорадку.