Американский альбом - Селим Исаакович Ялкут
А что сам Эль Греко? Крайняя выразительность. Изощренность жестов, поз, движений. Смешение религий и культур, происхождение, семейное воспитание, византийское наследие и европейский опыт. Уникальное художественное явление. В конце жизни Эль Греко заявлял, он католик. Ясное дело. Как можно иначе в Испании. Но ведь не только по кроне судят о дереве, а по корням.
Эль Греко нет смысла с кем-то сравнивать. В наше время, насыщенное визуальными образами, трудно бурно реагировать на далекое, казалось бы, прошлое. Но искусство силится выжать из истории нечто современное, к примеру, ядерную войну вместо апокалипсиса. Хочется шагать в ногу с прогрессом, чтобы гурманы (их много среди генералов) могли оценить вкус заготовленного блюда. Это вряд ли бы Эль Греко удивило. Он всегда был мистиком, и все это уже видел вплоть до конца света. Жаль, конечно, что люди так любят власть и деньги…
Культура отождествляет судьбы городов с вершинными художественными достижениями: Венецию – с Тицианом, Мадрид – с Веласкезом, Толедо – с Эль Греко. Тут не избежать «красивости» – художник становится олицетворением и, возможно, небесным охранителем города, наравне с его святыми. Толедо вполне подходит в качестве примера. Здесь Эль Греко был богом.
Вид Толедо. Музей Метрополитен, Нью-Йорк. Никто так не распоряжался небесным пространством, как Эль Греко небом над Толедо. Эти небеса всюду. И холодные тона, это визитная карточка художника. Чем больше Эль Греко отдаляется от Италии, тем более холодной становится его палитра.
Разразилась гроза и разом обрушилась позади города, который торопливо сбегает по склону холма к своему собору и еще выше – к замку, квадратному и могучему. Рваные полосы света бороздят землю, шевелят, раздирают ее и выделяют то здесь, то там вечно-зеленые луга, позади деревьев, – как видения бессонницы. Из-за скопища холмов появляется узкая и словно неподвижная река, и в ее иссиня-черных и мрачных тонах таится чудовищная угроза зеленому пламени кустов. Объятый ужасом, город вздымается рывком в последнем усилии, как бы для того, чтобы разорвать тоску, скопившуюся в атмосфере. Хорошо видеть такие сны.[7]
Лицо Эль Греко как художника – это его почерк. И больше в истории живописи он не повторяется. Эль Греко сначала создал его вопреки, а потом почерк обрел законченную самостоятельную ценность. Без Эль Греко в живописи не хватало бы очень большой и важной фигуры. Эль Греко представляет явление, которое может двигаться одновременно в любом из направлений (права литература!), легко выходя за рамки привычного. Привычное уходит.
Вот Лаокоон. Из собрания Национальной Галереи в Вашингтоне. Интерпретация мифа. Без всякого желания уложить сюжет в канонические рамки. Пикассо мог бы написать нечто схожее, но сколько лет еще бы пришлось ждать. А здесь – без плана, сюжет – всего повод, если рассказывать о смерти всерьез, из нашего времени. И почетный караул в кулисах – троянцы, и небо – хмурое, предгрозовое, холодное… Душа готова отозваться. Все кончено. Вкус трагедии на губах. Но на заднем плане нечто удивительное (только не для Эль-Греко) – бодрая лошадка, спешит в фантастический город Толедо.
ИСКУССТВО КОМЕДИИ. Художник Антуан Ватто живет с лихорадочным ощущением отпущенного в кредит времени, подгоняемый болезнью. И скоро он явится – кредитор. Нужно успеть…
Итальянские комедианты. Картина из собрания Национальной галереи, город Вашингтон.
Вот эти итальянские комедианты. вышли после спектакля на аплодисменты. Главный герой Жилль только что снял маску. Возможно, комическую, веселую. Или трагическую, печальную. Теперь уже не уэнаем. Являет нам усталое, будничное лицо. Рядом знакомые нам Арлекин, Коломбина… Всех собрал художник Ватто на свой бенефис. Не очень они радостны, больше грустны, пришло время расставаться. Последняя картина художника на любимую театральную тему. 1720. Еще год и Антуана Ватто не станет.
Вообще, его часто посещает меланхолия. Он с ней живет. Ему не хватает воздуха. Туберкулез неумолимо разъедает легкие. Он не может писать в помещении, там ему нечем дышать. Только на природе. Ему там хорошо, и со стороны праздник… За картину Паломничество на остров Киферу Ватто удостоин звания художника галантных празднеств. Кифера – легендарный остров платонической любви. Сейчас век поэзии. Автор Марсельезы еще не родился. Гильотину еще не изобрели. Время еще есть, историческое неосознаваемое время. Нет хлеба, будем есть пирожные. А пока дамы и кавалеры чинной процессией отправляются на корабль, И амуры резвятся над палубой, как чайки.
Но откуда грусть и столько меланхолии? Неизвестно. Комедия, одним словом…
И вот еще. Последние хрипы разрушенных легких. Подносят ему к губам крест, а он голову отворачивает. Рисунок ему не нравится. Боже мой, о чем только люди думают…
И снова пьеса. Вишневый сад. И тоже комедия. Антон Павлович Чехов специально указал жанр. Чтобы было понятно. Вот они вышли и встали на аплодисменты. 1903. Почти двести лет после итальянских комедиантов. Где главный герой? Ищут, время обеднело на клоунов. Зато есть автор. Вот он в центре с зажатым в кулаке носовым платком. А по сторонам… Бывшая хозяйка вишневото сада Раневская, только что из Парижа. Новый хозяин сада купец Лопахин, и брат Раневской добряк Гаев, и вечный студент Трофимов, девицы Аня, Варя и Дуняша, гувернантка Шарлотта Ивановна, помещик Симеонов-Пищик, и конторщик Епиходов по прозвищу двадцать два несчастья с билиардным кием, и подлый лакей Яша… Кажется, все?… Подождите, подождите, старика Фирса забыли в предотъездной суете. Но ничего, он отдохнет, отлежится и выйдет. Хоть дверь заперта, и дом брошен. Со старыми слугами всегда так. И проку никакого, и идти им некуда. Главное, чтобы барин (Гаев, то есть) пальто не забыл надеть, а то простудиться недолго.
И аплодисменты. Автор раскланивается, подзывает актрис поближе. Смелее. Потом все отходят, пятясь, в глубину сцены, автор остается один. Смотрит на нас. Покашливает, трогает платком рот и мельком заглядывает в платок… Там сегодня все хорошо…
Наверно, так все и было.
Идет игра к концу! Добычи жаждет Лета.
Дай у колен твоих склониться головой,
Чтоб я, грустя во тьме о белом зное лета,
Хоть луч почувствовал – последний, но живой.[8]
А Епиходов
