Песок сквозь пальцы - Дмитрий Матвеев
Ты даже не представляешь, что ты написал для меня теми словами.
– Богомила, прости, что снова причинил тебе боль. Я сказал тебе это, чтобы ты могла понять меня лучше. Чтобы ты увидела, до какой степени я не хотел тебя отпускать. Я не собирался делиться этим с тобой, но решил, что раз как на духу, раз ты – зеркало, узнай и эту часть меня.
– Прощай, Александр Иванович.
– Вот так?
– Без вариантов.
– Прощай, Богомила…
Накануне Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев
Сообщение в вайбере
– Не знаю, зачем я пишу это, Богомила… Ты замолчала, и словно выключили свет, и меня обесточили. После Израиля я и так жил только нашим общением, только оно давало мне силы вставать каждое утро после бессонной ночи и идти делать привычные дела. Я знал – ты где-то далеко, за пять тысяч километров, ты где-то рядом, за десятком буковок в мессенджере… А теперь в моей голове звучит эхом только это твоё «прощай», и я не могу и не хочу держать это слово в своей клетке, потому что не хочу с ним соглашаться. Вот так.
Пост Александра
ПРОЩАЙ
Когда люди расстаются на время, они говорят друг другу разные слова. «До встречи», «увидимся», «буду ждать», «до свиданья». Они верят, что время, которое разделяет их по разные берега, это такая река, которую можно переплыть. Можно пройти по берегу и найти мост, чтобы снова встать рядом друг с другом, чтобы с обрыва видеть ту свою жизнь на той стороне, что ты пожил без него или без нее.
Люди, которые не верят во встречу, говорят: «Прощай».
Меня всегда пугало это слово. Я слышал его, стоя у гроба отца, а потом у гроба матери, я знаю, что значит это слово. Оно – безнадежно. Не обязательно о смерти, но всегда с этим словом будто что-то умирает. Берега расходятся, чтобы больше не сойтись. Река глубока и непреодолима. «Прощай» – это рубеж отношений, за которым ничего нет. Только одиночество и память, высушивающая тебя, как пустынный зной. Только комок в горле, который сглатываешь, сглатываешь, а он – на месте.
Сильное это слово – «прощай». Короткое, как щелчок замка на двери. И что способно открыть эту дверь, отмотать назад, посмотреть в родные глаза? Разве что, слабое «прости», что ты произносишь в эту дверь шёпотом. Разве что молитва к Тому, кто пишет наши жизни, чтобы он подправил, подписал, изменил финал? Или, чтобы Он дал тебе силы, рванувшись, из последних сил, прыгнуть с этого берега на тот, другой, недоступный и чужой, прыгнуть, зная, что не допрыгнешь, что сорвешься и утонешь. Зная, но веря, что допрыгнешь, доплывешь, дойдешь по воде – туда, где это слово бледнеет и растворяется в воздухе, когда ты догоняешь того, кто ушел, разворачиваешь его к себе, находишь его губы своими губами, не давая им сказать больше ни слова, потому что слова уже не нужны…
Переписка в вайбере, три дня до Страстной недели
– Сашко, ты задал шороху своими постами, особенно этим «Прощай». Читал комментарии? Люди чуют проблемы и сразу слетаются, как мухи на мед.
– Богомила, мне плевать на реакцию людей. Я писал это для тебя, ты же знаешь. Прости, что опять запостил в сети. Просто, ты молчала, а я… Это было как… ну, знаешь, когда хочешь, хочешь вздохнуть и не можешь, а тут – взял и вздохнул. Спасибо, что ты способна меня слышать. Эти несколько дней молчания были очень тяжелыми…
– Иногда полезно помолчать несколько дней. Подумать.
– Угу… Если не считать того, что я чуть не задохнулся от твоего молчания. Что мне было делать? Только писать. И жалеть о том, что, не подумав, причинил тебе боль. Прости, милая.
– Писать… А я вот, как тот чукча из анекдота, не писатель, а читатель. Вот и сейчас лежу, читаю.
– Что читаешь?
– Хм… Так тебе и скажи! Я, пока книжку не дочитаю, о ней не говорю.
– Ох ты! Принципиально! А я сегодня подвозил свою прихожанку из поселка, мы с ней разговорились о литературе. Так вот, знаешь, она читает сейчас «Бесов». Ей очень нравится.
– Мне стоит беспокоиться? Девушка, дорога, разговор о «Бесах». Что-то напоминает, ни?
– Ни. Совсем не напоминает. Не стоит беспокоиться
– Как там Меладзе пел о таких девушках, помнишь? «Девушкам из высшего общества трудно избежать одиночества». Там и про Достоевского есть, загугли?
– Песню помню, а про Достоевского – нет. Гляну. Но она совсем не из высшего общества. Тридцать три года, одинокая, ненавидит свою работу… Кризис, в общем. Достоевщина…
– Тридцать три – это возраст перемен.
– Ну да. В общем, после Достоевского говорили о женской доле. Дорога была длинная
– Хм-хм… И как она, доля?
– Беспросветная, как всегда. Мужики все козлы, ну, ты сама знаешь… А потом мне позвонила девушка из Энска. Мы с её родителями и с ней когда-то, жизнь назад, ходили в горы, в походы. И я узнал, что ей вчера исполнилось тридцать восемь. Тридцать восемь лет, Богомила!
– И шо?
– Шо? Ты спрашиваешь? Сама прикинь – мне было двадцать пять, а ей тринадцать, мы с её предками у костра выпивали. А теперь я понимаю, что она – твоя ровесница! Если бы ты жила в Сибири, это могла бы быть ты…
– Тааак…
– Чего – так?
– Саша, ты, как истинный взрослый из «Маленького принца» любишь цифры. Ты свой возраст, главное, не забудь.
– Я и вспомнил, как раз. Это с тобой я все забыл. А тут я вдруг почувствовал себя просто древним. С тобой было просто и легко. Ты вырвала меня из привычного круга, из времени вообще. А сейчас я словно вернулся.
– Ты и так вернулся. И, похоже, себя пожалел. Девки тебе сопли распустили, а ты напустил хандру.
– Нет, не пожалел. Просто, скучаю по тебе, Богомила…
– А ну, отставить хандру, Александр Иваныч!
– Просто вспомнил тебя очень остро…
– Пожалел, как дать пить! Если возрасту счет повел, точно тоска взяла… И девки не молодые, и проблемы у них не детские, и я старик, раз болтают мне все… Молодому парню бы это все не говорили.
– Да я привык. Уже двадцать лет говорят. Ты не забыла, что я священник?
– Ну да! Молодым священникам
