Песок сквозь пальцы - Дмитрий Матвеев
И то письмо, что я написал в самолете, я писал, чтобы отгородиться от правды, увиденной мной в тебе, правды, которая звучит однозначно и без всяких иных смыслов: «кого любят, того не отпускают, держат за руку».
Как только я воздвиг тот заборчик из слов, пошлых и трусливых, я полетел в бездну, откуда выйти назад я могу только с твоей помощью. Но ты – зеркало, ты отражаешь и отражаешь мою протянутую руку, и я ищу и ищу, за что бы ухватиться.
Ухватиться… Весь поход, весь наш путь по Израилю я искал эту возможность, начиная с Иерусалима. Там, у Стены Плача, я тоже пытался спрятать за благочестивыми молитвами свое сердце, которое молило о другом, которое уже нашло тебя и потянулось к тебе, и Кто-то там, на небесах, похоже, его услышал. А может, не на небесах. Может, это ты его услышала?
Ты – зеркало, и читая то, как ты препарируешь меня, каждое мое слово, я глотаю комок, думая, как же тебе досталось в жизни, что доверие в тебе стало анализом, а протянутая рука – испытанием. Я вижу в тебе словно двух людей, одну – ранимую, доверчивую и невероятно свободную Богомилу, ту, которую если полюбишь и предашь – считай, убьёшь, а другую – закованную в панцирь безжалостную воительницу правды, Жанну д`Арк, изводящую драконов в каждом, кто с ней сталкивается. И, знаешь что? Я не жалею, что открыл в тебе эту твою сторону, я люблю обеих тебя, потому что нельзя в человеке любить что-то одно.
Знаю-знаю, я обещал тебе не говорить о своих чувствах, да только как не говорить, если всё сейчас пронизывают эти самые чувства? Даже, когда я пишу проповеди, я думаю о тебе…
Я не знаю, как всё будет дальше. Я, который привык все контролировать, столкнулся с силой, которая превышает мои возможности и мое понимание. Я столкнулся с Масадой, которую не взять измором, осадой или еще каким способом. Ты – Масада, гордая еврейская крепость, отражающая все мои попытки. Но знаешь, что? Гордая Масада останется пустой и безжизненной, станет музеем и местом приведения к присяге, если не увидит другого пути, кроме как только «отражать»…
Сейчас скажу одну вещь, о которой, возможно буду потом жалеть. Но ведь ты просила быть откровенным? Помнишь, в Эйлате, в хостеле, после нашей близости, ты задала мне вопрос: «Сашко, скажи, ты же не попал? Скажи «нет»?» И я сказал: «Нет». Но на одно мгновение, мне ужжжасно захотелось, чтобы я попал, чтобы появилось то, что связало бы нас еще крепче (Черт, что я делаю? Зачем я это пишу? Я совершенно не знаю, ведь, как ты это истолкуешь и препарируешь! Ну и дурак же я!) Я, правда, не знаю твоего отношения к детям, прости, если я тебя обидел сейчас, но нет никого на этом свете, кто был бы сейчас для меня роднее и желаннее, чем ты, и это не изменится. Обе Богомилы в тебе – холодный анализатор и ранимая девочка, обожжённая монастырём, это две стороны одной Богомилы, которую я нашел на своем пути, которую полюбил и которую не хочу отпускать…
Все, я устал писать тебе все это, будто бы кровью, прости за пафос.
Прими и реши, что тебе с этим делать.
Твой Механiк
Переписка в вайбере
– Здравствуй, Богомила! Я написал тебе в почту письмо. Прости, если что не так.
Через несколько часов
– Ты завтра пойдешь на литургию?
– Нет, Саша. Это еще одна сторона меня, которую ты не знаешь. Я не хожу на службы уже давно.
– Ну… Есть причины, видимо. Могу я завтра о тебе помолиться?
– Разве я могу это тебе запретить?
– Да, можешь. Если скажешь, что не хочешь, чтобы о тебе молились.
– Я всегда рада, когда обо мне молятся.
– Богомила, я попытался ничего между строк не оставлять в своих письмах. Попробуй не умножить сущности, а просто прочитать и понять? И не отвечай до завтра, поживи с этим. Ок?
– Хорошо.
Через несколько часов
– Что я делаю? Ты хотела лёгкого послевкусия наших отношений, а получила горький корень. Ты хотела светлых воспоминаний, а я мучаю тебя каждый день. Я эгоист, Богомила. Ты ни разу не сказала «мы», а я вцепился в тебя мертвой хваткой бультерьера. Я не могу сдавать экзамен на соответствие по теме «любовь – что это», но не могу отпустить тебя. Я даже не знаю, нужен ли я тебе, или только разрушаю твой сложившийся за годы уютный мирок из привычной боли и радости.
На следующий день
– Доброе утро, Саша. Признаю честно: на вчерашнее мне отвечать совсем не хотелось.
Ты использовал столько приемов, запрещенных в том числе, что я растерялась. Ты даже обрюхатить меня умудрился. Гм… Без вариантов? Во всех своих письмах, ты перекладываешь на меня всю ответственность за принятие ТВОЕГО решения. Это не честно. И не справедливо. И, извини, подло.
Ты просил ответить, не множа сущности. Коротко и лаконично, я так понимаю? Как тогда в Эйлате, учил меня отвечать ухажёрам, помнишь? Тогда ответ действительно есть. Ты мне нужен, если станешь моим другом. Ту форму связи, которую мы (а вот и мы появилось) обсуждали с тобой в Израиле, я с радостью (и с лёгкой, трепетной тревогой) приму. Больше ничего конкретного, ты мне не предлагал. Остальное мне непонятно и мною не рассматривается.
– Богомила, ты же просила честно? Значит, так ты прочитала меня, я не скрывался и не прятался. Лучше было бы, если бы я врал или искал, как бы получше отразиться в твоем зеркале? Нет. Да я и не умею, ты меня же увидела насквозь. Обрюхатить тебя я не хотел, эта мысль, а скорее не мысль, а желание, желание заполучить тебя всю, полностью, пришло сразу после. Прости меня за эту мысль-желание, я был тут не властен. Просто сказал тебе об этом, раз ты хотела честности.
И я не использую никакие приёмы. Не превращай меня в манипулятора.
Если ты видишь во всех моих словах приёмы, разве это не значит, что они есть? Может, в консерватории что-то исправить? Прости.
– Ты заговорил о
