Мирослав Зикмунд - Перевёрнутый полумесяц
Обе лодки с шумом проплыли мимо, и снова только море плещется у берега…
Над заливом темная ночь, а у нас перед глазами возникают десятки улыбающихся лиц. Нам вспоминается прощание с рабочими табачной фабрики, которые столпились перед объективом: каждому хотелось попасть в кадр. До сих пор чувствуем мы их руки на своих плечах, а сквозь шум прибоя нам слышатся их голоса:
— Чекословак ийи! Аркадаш! [17]
Кто убедил этих парней с табачной фабрики в том, что чехословаки им друзья?
Тридцать пять лет коммунистическая партия находится здесь в глубоком подполье, участие в котором кончается — и не раз кончалось — тюремной решеткой, виселицей или могилой на дне морском. Доброе слово в адрес нашей страны на газетных страницах расценивается в Турции как антигосударственное дело. Но если бы даже вопреки всем судам и цензорам такое слово и появилось в газете, вряд ли бы узнали о нем многие рабочие табачной фабрики в Измире. Газеты предназначены лишь для тех, кто может купить их и кто сумеет их прочитать. После переписи населения в 1955 году турецкие власти объявили, что в стране не умеет читать и писать более двух третей жителей. А о таких вещах власти редко говорят всю правду…
И едва ли бы им понравилась сегодняшняя встреча. Чистая случайность привела нас в фабричную столовую как раз во время обеденного перерыва. Столовая эта в полном смысле народная, людей очень много, занято всё — до последнего квадратного метра тени. Столом и стулом тут служит тротуар, скатертью — либо кусок оберточной бумаги, либо старая газета, которую после обеда надо аккуратно сложить и спрятать в карман, чтобы можно было «накрыть стол» завтра, послезавтра. Каждому предлагается на выбор три блюда: ломоть хлеба с помидором, ломоть хлеба с дыней, ломоть хлеба с грушей. Все это можно выбрать по вкусу у лоточников, чьи корзины, плетенки и повозки окаймляют тротуар на солнечной стороне улицы. Вы скажете, что это мало для взрослого человека, который целый день стоит у станка или таскает ящики и мешки?
Но среди рабочих не нашлось ни одного, кто бы не предложил нам часть своего обеда. И плевали они на то, сколько глаз следит за нами из-под полицейских фуражек!
Человек с отверткой
У нас гости. Говорят, что по срочному делу.
Два человека в форме всех гражданских служащих в тропиках — в белых рубашках поверх легких брюк — явились не с поручением и не с просьбой. Они явились с приказом. Немедленно вместе с ними ехать в таможню. Зачем? Экипаж и машины должны быть подвергнуты таможенному досмотру.
— Нет, мы не поедем. Машины уже были обстоятельно проверены на границе. С таможенниками нам не о чем говорить до самой сирийской границы.
Старший из пришедших, с щегольскими усиками, раздраженно изъясняется с нами при помощи турецко-английского языка и рук, но в этот момент бесстыдник ветер распахивает его рубашку, выдавая служебный секрет. «Таможенник», потеряв дар речи, смущенно прикрывает рубашкой два револьвера, висящих у пояса.
— Послушайте, позвоните-ка вы на эту вашу «таможню» и сообщите, что вы свои обязанности выполнили. Сразу же после обеда мы едем дальше, на юг. А если кому-то хочется осмотреть машины во что бы то ни стало, пусть приезжает сюда.
Не успели мы взять в руки ложки, как рассекреченный сыщик вернулся с вестью:
— Начальник таможни прибудет лично. В скором времени.
— Хорошо… Не желаете ли присесть?
— Благодарю… я…
— Вон туда, на скамейку под пальмой, в тень.
— Благодарю, я лучше… останусь… снаружи…
Все ясно, мы не настаиваем. В доме два выхода…
А когда мы допили кофе, в комнату ввалился плотный коротышка с бульдожьим лицом. Без стука, без «здравствуйте». Встал посреди комнаты и смотрит. А у дверей незаметно появляется вторая фигура.
Что ж, будем считать, что это начальник таможни. Протягиваем руку, но тот смотрит на нее с таким видом, словно свалился с луны, отводит глаза в сторону, но все же подает руку с тем же отсутствующим выражением. Затем, пробормотав что-то невнятное, бросается к дверям — и прямо к синей «татре». Изо всех сил крутит ручку дверцы.
— Минутку, господин! Если вы желаете попасть внутрь, мы отопрем!
Не говоря ни слова, начальник вваливается в машину, ботинками топчет наши спальные мешки.
— Один момент! Что вам, собственно, нужно?
— Радио!
Иржи включает приемник. «Господин начальник» не понимает, что приемник должен сначала нагреться. Словно гончий пес, он торопится — нажимает кнопки, крутит ручки настройки… Мирек все еще не потерял терпения. Деликатно отстранив эти наглые руки, он настраивает приемник. Но как только послышалась передача измирской радиостанции, «начальник» достает из кармана отвертку и начинает что-то крутить ею в клемме для подключения магнитофона…
— Довольно! Вы можете осмотреть в машине все, что пожелаете, но среди порядочных людей принято сначала спрашивать разрешение. Уберите эту отвертку!
Он тупо, как баран, выслушал нас. Ему угодно заглянуть в шкафчик около приемника. Пожалуйста. Теперь он намерен осмотреть шкафчик под приемником. Пожалуйста. Что еще?
Вместо ответа он вылезает из машины и ломится в запертые дверцы прицепа. Ничего сломать ему там не удастся, мы спокойно ждем. Наконец он это понял и впервые обратился к нам по-человечески. Оказывается, он ищет передатчик. Смешно, «начальник» опирался на него, когда ковырялся в приемнике. Просто передатчик был накрыт чехлом от пыли. Но в пылу служебного усердия он не заметил даже открыто висевшего над столом репродуктора, вероятно потому, что на нем не было никаких рукояток и рычажков. Скажи он слово, и мы показали бы ему передатчик, как показывали его таможенникам — настоящим таможеннbкам — на границе. Ведь о наших радиостанциях писала добрая сотня репортеров. В конце концов обе рации значатся в перечне снаряжения, на котором стоит турецкая печать. Кроме того, они также значатся в карнетах. И там еще одна турецкая печать. Однако страсть к выслеживанию не позволила «господину начальнику» поинтересоваться вещами, которые находились на столе, на стене, перед глазами. Ему надо было обнаружить секретный передатчик, спрятанный. Об этом прямо не спросишь, здесь необходимо шарить с отверткой в руках…
Комедия закончена. Двое с револьверами, кажется, испытывают неловкость за своего бестактного шефа.
— Все?
— Да, простите за беспокойство…
— Чашечку кофе?
Они ожидали скорее протестов, но не этого, поэтому стараются превзойти друг друга в вежливости. Только шеф стоит и пялит глаза. Наверно, ему понятны только приказы. Что же, подставляем ему стул, суем в руки чашку с кофе. Пить, надо полагать, он будет сам. Говорить будут остальные. И действительно, они говорят, и много говорят. О дружбе. О гостеприимстве. Чем дальше, тем больше. Тот, с усиками, наконец, вовсе расплывается в улыбке.
