Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
― Подойди, ― говорит ему Глебов, ― и я все скажу, но тебе одному.
Петр подходит поближе, и Глебов плюет ему в лицо.
― Безумец! ― говорит он. ― Ты думаешь, что, не сказав ничего, когда ты обещал мне жизнь в обмен на мои признания, я буду настолько глуп, чтобы разговориться теперь, когда, несмотря на твое всемогущество, ты больше не можешь спасти мою жизнь?
И царь отступает, побежденный и взбешенный до предела.
Остается его сын Алексей, вечный заговорщик и сообщник своей матери; его сын, кого уже давно он не рассматривает как своего наследника, раз с берегов Прута, решив, не даться врагам, он написал в сенат: «После меня, отдайте трон самому достойному».
Он отдает сына под трибунал, который 6 июля 1718 года осуждает его на смерть. А 7-гo возмущается население, раздаются крики в защиту царевича, к царю является депутация, смиренно умоляя Петра помиловать его же сына.
― Хорошо, пусть будет так, ― говорит Петр, ― я его милую; пусть сейчас же сообщат арестованному добрую весть.
Это спешат исполнить, но он тем временем велит позвать своего врача.
― Доктор, ― говорит он, ― вы знаете, какой царевич нервный; эта милость, которой он не ждет, может вызвать у него фатальный всплеск эмоций. Пойдите в тюрьму и пустите ему обильно кровь.
Затем, когда врач был готов закрыть за собой дверь:
― Из четырех конечностей, ― добавляет Петр голосом, в котором сквозит такая его ненависть к несчастному царевичу, что родительские указания оборачиваются кощунственной и святотатственной борьбой.
Через два часа царевич был мертв! И, следовательно, сын или чужой, но должен был пасть всякий, кто посмел противостоять тому человеку ― супермену по росту и страстям. Природа лепит громадных и тяжеловесных колоссов, пренебрегая мелочами; мелочевка ― для низших существ, на которых она меньше всего расходует сил и которым разрешает рождаться в спокойное время, в безмятежные дни. Но нужно ли требовать вселенской справедливости от человека, кого террор и отрава обратили в эпилептика, кто четырежды был внезапно разбужен бунтом, и кто, нагишом вскакивая с постели, трижды схватывался с ночным убийцей и трижды его одолевал? Разве святого терпения нужно требовать от вдохновенного плотника, кто после того, как вытесал топором колоссальную империю, после того, как отдал своим царствам пот и кровь, счастье и жизнь, видит своего сына мрачно приближающимся к его творению с факелом в руке? Или сын должен жить, а творение пасть; или сын должен пасть, а творение жить.
Выжило творение. Русская империя, сошедшая еще неоформленной с рук Петра Великого, сегодня занимает треть земного шара и славит своего основателя на 30 различных языках, а Алексей спит в немой могиле шести футов в длину, затерянной в углу церкви святых Петра и Павла! Но, будьте покойны, бог беспощаден к гениальным людям. Это сердце, что остается твердым как сердце Брута при смерти сына, разобьется о неверность жены.
Однажды ему донесли, что та, которую он вытащил из рабства, чтобы сделать ее своей госпожой, своей женой и царицей, что Екатерина, ливонская крестьянка, коронованная и святая для него, восседающая на троне, облитом кровью стольких страшных казней, которая должна была бы трепетать, по меньшей мере, если не любит, имеет любовником его фаворита, брата той, прежней его госпожи, такой холодной в любви, ― камергера [Moéns] Моенса де Ла Круа.
Сначала он не хочет в это верить, хотя донесение поступает от человека, пользующегося полным доверием, от Ягавчинского, кого называют око Петра. Ему нужно было самому все увидеть, что бы в этом убедиться. Он как бы уезжает из Санкт-Петербурга и объявляет, что будет отсутствовать одну-две недели. В нескольких лье от города он останавливается, возвращается во дворец и посылает пажа с поклонами от него, будто бы уже находящегося в Кронштадте.
Пажу было приказано все обозреть, вернуться и рассказать о том, что увидел или заподозрил. Паж вернулся, и его рапорт не оставил больше сомнений у царя. В два часа после полуночи он направился прямо в спальню Екатерины. В комнате перед спальней бодрствовала сестра Моенса де Ла Круа. Гнев царя, когда он ее увидел, вспыхнул с удвоенной силой; ведь, все, что он любил, его оскорбило. Он оттолкнул ее и пошел дальше. Паж, который, несомненно, его не узнал, попытался стать на защиту двери императрицы, но он свалил пажа ударом кулака. Вошел; Екатерина в растерянности вскочила с постели; конечно, чтобы защитить своего любовника. Оставалось убить ее ударом тяжелой трости. Вот что его взгляд обнаружил в недрах алькова: Моенс де Ла Круа находился в постели, спокойный и покорный судьбе, в ожидании смерти.
Петр выходит, не говоря ему ни слова. Потом он открывает дверь спальни князя Репнина.
― Вставай, ― говорит он, ― и слушай меня.
Князь поднялся и протянул руку к одежде.
― Тебе не нужно одеваться, ― останавливает его царь. И он рассказывает ему о том, что только что произошло.
Ошеломленный откровением, князь Репнин спрашивает, что он решил.
― Я решил, ― отвечает Петр, ― распорядиться, чтобы на рассвете императрице отсекли голову.
Но тут Репнин упал на колени.
― А две ваши дочки, ― сказал он, ― царевны Анна и Елизавета?
― Что, две мои дочки?
― Подумайте: вы опозорите их, sir; подумайте: вы поставите под сомнение законность их рождения.
Петр вздохнул.
― Но, мне кажется, ― сказал он, ― что я здесь распоряжаюсь!
― О! ― отступил Репнин. ― Делайте, что хотите.
Ничего больше не сказав, царь вернулся к себе.
На следующий день Моенс де Ла Круа был арестован по обвинению в антигосударственном заговоре; его сестра была арестована как сообщница. Началась подготовка процесса. Во время расследования царь испытывал приступы гнева, граничащего с безумием. Как-то вечером, по возвращении из крепости, где велась подготовка к процессу, он неожиданно, без свиты, вошел в комнату, где обе юные царевны занимались женской работой. Он выглядел грозно, был вне себя и бледным как смерть; его лицо и все тело конвульсивно дергались, глаза сверкали, и взгляд блуждал. Несколько минут он молча ходил по комнате, и лишь его жуткие, грозные, мстительные глаза не отрывались от юных царевен. Обе они, трясясь от ужаса, исчезли из комнаты. Молодая француженка, их учительница, скользнула под стол и сидела там, не шевелясь, молча, затаив дыхание. И она видела царя раз десять выдергивающим и снова загоняющим в ножны клинок своего охотничьего ножа, швырнувшим на пол свою шляпу, вдребезги сокрушающим, что ни попадя, ногой и кулаком, наконец, выходящим из комнаты и хлопнувшим дверью с такой силой, что та разлетелась на куски.
