Вячеслав Веселов - Дом и дорога

Компресс, крем, одеколон. Последний штрих мастера, придающий произведению законченность и блеск.

Я поднялся. Череп мой отливал синевой и был гладким на ощупь, как бильярдный шар.

— Благодарю вас, — сказал я.

Парень улыбнулся. Приятно в наше время видеть большого художника.

Позже, наведываясь в Шаартуз за продуктами или почтой, я иногда встречал на улицах своего мастера. Мы раскланивались как старые знакомые.

Входная яма: камни, лёсс, снова камни.

Олег бросает лом.

— Этому конца не будет. Пошли в гости. У меня курево кончилось.

Борис работает на соседнем кургане. Его не видно. Над насыпью взлетают камни и катятся по отвалу. Рядом сидит Лагунов с полевым дневником на коленях.

Мы останавливаемся у края ямы.

— Ты роешься, подземный крот?

— Роюсь. — Борис выпрямляется. — Все камешки, камешки... Дурная бесконечность.

Он скрывается в яме и надолго замолкает.

— Что там у тебя?

— Очередной камень. Маленький подарок эпохи бронзы современному человечеству. А что у вас?

— Те же камни, — отвечает Олег. — Очень глубокая входная яма. Нам скоро придется рыть с керосиновой лампой.

Борис выбирается из ямы и со стоном валится на землю.

— Чертов курган! Второй день ворочаю камни. Прямо как Сизиф!

— Ты очень упростил его задачу. — Лагунов отрывается от блокнота. — Тот ведь вкатывал камень на гору.

— Так у него в запасе была вечность, а у меня только очередной отпуск.

На раскопе нас иногда посещают овцы. Вот и сейчас отара в тысячу голов с криками и блеянием спускается с отрогов Бабатага. Впереди царственно выступают козлы с длинной, ниспадающей до земли шерстью. Их горделивая осанка, бороды, их молчание и мерная поступь являют собой разительный контраст разноголосому блеянию и бессмысленной толкотне овец.

— Сережа вчера получил письмо от бабки, — говорит Олег. — Старуха убивается, что внучек встречает пасху в басурманских краях.

— У него есть компенсация в виде вот этой библейской картины, — замечает Борис.

Пейзаж и впрямь библейский: тысячелетние могилы, камни, пыль. И овцы. Их древний, добротный запах будит воспоминания о хлеве, крове, очаге.

У молодых ягнят чистая шерсть и аккуратные лепные мордочки. Они совершенно беспомощны на своих неверных, спотыкающихся ногах, им трудно выбраться даже из самой неглубокой ямы. Лагунов встает, вытаскивает ягненка из ямы, ставит его на землю и легонько подталкивает.

— Такие красивые! — говорит он. — Как человеку не пришло в голову держать их в качестве комнатных животных?

— Но ведь и агнцы стареют, — бросает Олег. — Будет просто овца с грязным курдюком.

— Но почему мясо? Ведь то, что они дают, — молоко, шерсть — этого достаточно.

Подходит Андрей. Двумя пальцами он брезгливо держит скорпиона.

— Что ты с ним сделал? — спрашивает Лагунов.

— Может, ты спросишь, что он со мной сделал? Чуть за икру не цапнул. Задавил я его, если тебе это интересно.

— Не делай зла муравью, несущему зерно, — улыбается Лагунов, — ибо и у него только одна жизнь...

— Так там муравей, а здесь скорпион, гад.

— Ну и что. Не надо убивать живое... Я понимаю того американца, который не стал стрелять в койотов, а оставил им две банки собачьих консервов.

— Очень трогательно. Но этот же американец спокойно наблюдал, как напалмом и дефолиантами сжигают вьетнамские джунгли.

— Так мы ни о чем не договоримся... По дороге на раскоп я читал газету. Что там пишут? Европейские реки превратились в сточные канавы. В Рейне вымерла почти вся рыба, там даже купаться запрещено. Портовые власти какого-то бразильского городка оштрафовали английский танкер, который после разгрузки выплеснул остатки нефти в море... Все в одном номере. Мы много говорим о защите живой природы, но каждый в отдельности почему-то думает, что его это не касается. Ну сломал ветку, козявку раздавил. Экая беда! Мы вчера с Сашей курганы осматривали, заехали к изыскателям. Земля вокруг буровой залита мазутом, трава вытоптана, кустарник изрублен. Сами сидят по уши в консервных банках, водку пьют...

— Трава, кустарник... Скоро в лес с дровами будем ездить.

— И поделом. Человек уничтожил две трети лесов на земле, океан загадил... Ученые оперируют ужасными цифрами. Например, эксперты считают, что даже если немедленно прекратить всякое загрязнение озера Мичиган, то относительно чистым, заметь — относительно чистым, оно станет только через тысячу лет. Перед экспедицией я прочел книжку одного специалиста по экологии. Первая же иллюстрация изображала гору мусора в проливе Мак-Мердо. Это Антарктида. Казалось бы, там-то уж никто не угрожает природе.

— И до пустыни руки дошли, и до Антарктиды. Народу хватает.

— Не в росте населения дело. В густонаселенной Европе сохранились останки палеарктической флоры и фауны, а в Центральной Америке, где плотность населения низкая и где больше нетронутых человеком мест, там они быстрее исчезают с лица Земли... Да, надо ездить в лес с дровами, надо не гадить, не жечь, не травить. Надо перестраивать психологию отношения к природе. Помнишь историю с танкером, который сел на мель у английского побережья?

— Ну, помню. Несчастный случай.

— Допустим. А что дальше? В этих местах команды теперь промывают нефтяные танки. Они уверены: грязь, которая после них останется, будет отнесена к последствиям гибели танкера. Так вот и гадят потихоньку... — Лагунов закрыл блокнот, спрятал его в сумку, помолчал. — Говорят: экология, человек и среда, естественные и равновесные связи... Но дело не только в экологии, в наших интересах и выгодах, ближних или дальних. Здесь дело в культуре, в том, как глубоко осознаем мы единство природы и цивилизации, способны ли мы воспринимать все многообразие жизни. Природа учит добру. Радость от общения с ней — это чистая, бескорыстная радость. Вот почему я не люблю ни охотников, ни рыбаков. Сережа дал мне почитать «Жизнь в лесу». Торо пишет, что, когда к нему на плечо уселся воробей, он почувствовал в этом более высокое отличие, чем любые эполеты. Природа добра...

— Лавины, засухи, землетрясения...

— Да, — коротко кивнул Лагунов, — понимаю. Но вот что странно. Я родился здесь, в горах. Все огромное, дикое, чрезмерное. Но даже в камнях, даже в этих окаянных ветрах, в этом зное я никогда не ощущал того, что называют стихией. Конечно, легко полюбить березовую рощу где-нибудь в средней полосе, зеленые холмы, озерко, тихие вечера над водой. Во всем этом есть что-то близкое, дружелюбное. Но даже здесь, даже здесь... — Лагунов снова помолчал. — А книга меня увлекла. Там есть замечательное место. Торо пишет, что дикая природа нужна нам как источник бодрости. В людях, говорит он, живет стремление все познать и исследовать и одновременно — жажда тайны, желание, чтобы суша и море оставались дикими и неизмеренными. Это по-моему. — Лагунов смутился. — То есть, я хотел сказать, это взгляд современного человека, который вдруг обнаружил, что, приобретя власть над природой, вместе с тем и утратил нечто... А дальше идут совсем прекрасные слова: нам надо видеть силы, превосходящие наши собственные, и жизнь, цветущую там, куда не ступала наша нога.