Роберт Стивенсон - В южных морях
Пока что, хоть покойный и был мормоном, похороны шли по-христиански. Из книги Иова был прочтен известный отрывок, были произнесены молитвы, могила была засыпана, плакальщики побрели домой. Несмотря на твердость земли, близкий шум моря, яркий свет солнца, падающий на грубую ограду, неподобающе красочные одежды, обряд был соблюден хорошо.
По правилам, похороны должны были проходить иначе. Матрац следовало закопать вместе с его владельцем; но поскольку семья была бедной, его бережливо оставили для дальнейшего использования. Вдове надлежало броситься на могилу и устроить ритуальное оплакивание, соседям присоединиться к ней, чтобы весь остров огласился стенаниями. Но вдова была старой; может быть, она забыла, может, не сознавала, что происходит, поэтому играла с листьями и ручками гроба. Странно представить, что последним его удовольствием было мое угощение на борту «Каско»; странно представить, что он, старый ребенок, потащился туда, ища какой-то новой услады. И ему были дарованы услада, покой.
Но хотя вдова забыла о многом, об одном она никак не могла забыть. Она ушла с кладбища вместе со всеми; матрац покойно остался на могиле, и мне сказали, что с заходом солнца она должна вернуться и лечь там. Это бдение необходимо. С захода солнца до утренней звезды паумотцы должны бодрствовать над прахом родственников. Если покойный был выдающимся человеком, многочисленные друзья будут составлять бдящим компанию; им дадут, чем укрыться от капризов погоды; полагаю, они приносят еду, и ритуал продолжается две недели. Нашей бедной, пережившей мужа вдове, если только она была живой в полном смысле слова, укрыться было почти нечем, и с ней почти никто не сидел; в ночь после похорон сильный ветер с дождем прогнал ее от могилы; погода в течение нескольких дней стояла капризной, скверной; и первые семь ночей вдова прекращала бдение и возвращалась спать под свою низкую кровлю. То, что она брала на себя труд совершать столь краткие визиты к месту погребения, что эта стражница могилы боялась легкого ветерка и влажного одеяла, заставило меня тогда задуматься. Сказать, что она была равнодушной, я не мог; она была до того непонятна мне, что я сомневался в своем праве ее судить, однако я придумывал оправдания, говорил себе, что, возможно, ей почти нечего оплакивать, возможно, она очень страдает, возможно, ничего не понимает. И подумать только, тут не могло быть и речи о чувствительности или набожности, но упорное возвращение этой старой вдовы было признаком либо нездорового рассудка, либо необычайной силы духа.
Произошел еще один случай, отчасти наведший меня на след. Я уже сказал, что похороны проходили, почти как в Англии. Но когда все было позади и мы в подобающем молчании выходили из ворот кладбища на ведущую в поселок дорогу, внезапное вторжение иного духа поразило и, пожалуй, напугало нас. В нашей процессии шли неподалеку друг от друга двое людей: мой друг мистер Донат — Донат-Римарау, «Донат, много получивший», — исполняющий обязанности вице-резидента, нынешний правитель архипелага, самый значительный из находившихся там людей, но кроме того, известный своим неизменно добрым нравом, и одна хорошенькая, статная паумотка, на том острове самая миловидная и не самая (будем надеяться) смелая или вежливая. Внезапно, пока еще сохранялось похоронное молчание, она ткнула в резидента пальцем, пронзительно выкрикнула несколько слов и отступила с наигранным смехом. «Что она сказала вам?» — спросил я. «Она обращалась не ко мне, — ответил слегка обеспокоенный Донат, — она обращалась к духу умершего». И смысл сказанного ею был таков: «Смотри! Донат будет для тебя прекрасным лакомством сегодня ночью».
«Мистер Донат назвал это шуткой, — написал я тогда в своем дневнике. — Мне это показалось больше похожим на испуганное заклинание, словно та женщина хотела отвести внимание духа от себя. У каннибальского народа вполне могут быть каннибальские призраки». Догадки путешественника, кажется, обречены быть ошибочными; однако тут я оказался совершенно прав. Та женщина стояла на похоронах в ужасе, потому что находилась в страшном месте, на кладбище. Она с ужасом ждала наступления ночи, потому что над островом воспарил новый дух-людоед. И слова, которые выкрикнула в лицо Донату, действительно были испуганным заклинанием, чтобы защитить себя, чтобы напустить духа на другого. Одно можно сказать в ее оправдание. Она, несомненно, выбрала Доната отчасти потому, что он был очень добрым человеком, но отчасти и оттого, что он был полукровкой. Я думаю, что все туземцы считают кровь белого человека своего рода талисманом против сил ада. Иным образом они не могут объяснить безнаказанное безрассудство европейцев.
Глава шестая
КЛАДБИЩЕНСКИЕ ИСТОРИИ
Должен признаться, я всегда полностью искренен со своим суеверным другом островитянином, часто задаю направление разговору своими рассказами и всегда являюсь серьезным, иногда восторженным слушателем. Но, думаю, этот обман простителен, потому что я так же люблю слушать, как он рассказывать, так же доволен этими сказками, как он этой верой, к тому же это совершенно необходимо. Поскольку вряд ли можно преувеличить сферу и глубину его суеверий, они формируют его жизнь, окрашивают его мышление, и когда он не говорит мне о духах, богах и дьяволах, то превращается в лицемера и просто болтает языком. При такой разнице в образе мыслей нужно быть снисходительными друг к другу, и, думаю, я должен относиться с большей снисходительностью к его суевериям, чем он к моему скептицизму. Кроме того, я могу быть уверен еще в одном: как бы ни был я снисходителен, всего не услышу; он же начеку со мной, а количество рассказанных мне легенд безгранично.
Приведу лишь несколько примеров, взятых наобум главным образом из моей жизни на Уполу в течение последнего месяца (октября 1890 года). Однажды я отправил одного из работников вскопать землю на участке с банановыми пальмами; и дом, и участок находятся в поросшей лесом седловине горы, откуда совершенно не видно и не слышно людей; и задолго до наступления сумерек Лафаеле появился со смущенным видом возле кухонного домика; он не смел больше оставаться там в одиночестве, боялся «духов в кустах». Кажется, эти духи представляют собой души погребенных мертвецов, обитающие на месте смерти и принимающие облик свиней, птиц или насекомых; кустарники полны ими, они как будто ничего не едят, убивают одиноких путников, очевидно, по злобе, а иногда в человеческом облике спускаются в деревни и ничем не отличаются от жителей. Это я узнал на другой день, гуляя среди кустов с очень умным парнем, туземцем. Близился полдень, день был облачным, ветреным. На склон горы налетел сильный шквал, деревья закачались, зашумели, сухие листья поднимались с земли тучами, словно бабочки; и мой спутник внезапно остановился как вкопанный. Сказал, что боится, как бы не стали падать деревья, но едва я сменил тему разговора, он с готовностью пошел дальше. За несколько дней до этого на гору поднялся посыльный из Англии с письмом; я находился в кустах, ему пришлось ждать, когда я вернусь, потом пока напишу ответ; и не успел я закончить, как голос его стал визгливым от ужаса перед наступающей ночью и долгой лесной дорогой. Это простолюдины. Возьмем вождей. На нашем архипелаге было множество дурных примет и предзнаменований. Одна река потекла кровью, в другой поймали красных угрей, на морской берег выбросило неизвестную рыбу, на ее чешуе было написано зловещее слово. Пока что мы имели дело с давними слухами, но вот свежая новость, современная и вместе с тем полинезийская. Недавно боги Уполу и Савайи сражались в крикет. С тех пор они воюют. Слышатся звуки битвы, раскатывающиеся вдоль побережья. Одна женщина видела, как некто выплыл из бурного моря и тут же спрятался в кустах; это был не местный житель, и стало понятно, что она видела одного из богов, спешившего на совет. Самый известный случай — одного из миссионеров на Савайи, знакомого с медициной, поздно ночью потревожили стуком; время было не приемное, но миссионер в конце концов разбудил слугу и послал узнать, в чем там дело; слуга выглянул в окно и увидел толпу людей с тяжелыми ранами, отрубленными конечностями, разбитыми головами и кровоточащими пулевыми ранениями, но когда дверь была открыта, все они исчезли. То были боги с поля битвы. И все эти слухи определенно имеют смысл, нетрудно связать их с политическими недовольствами или увидеть в них угрозу надвигающейся беды, с этой чисто человеческой точки зрения я сам нахожу их зловещими. Но мои правители обсуждали на тайных совещаниях и духовную сторону. Лучше всего отобразить этот смешанный склад полинезийцев двумя взаимосвязанными примерами. Как-то я жил в деревне, названия которой не хочу приводить. Вождь и его сестра были вполне разумными — воспитанными, красноречивыми. Сестра была очень набожной, регулярно ходила в церковь, укоряла меня, если я не появлялся там, впоследствии я узнал, что она тайком поклонялась акуле. Сам вождь был в некотором роде атеистом; по крайней мере человеком широких взглядов, кроме того, обладал европейскими познаниями и достоинствами, бесстрастной, ироничной натурой, заподозрить его в суеверии казалось так же нелепо, как мистера Герберта Спенсера. Вот продолжение. По совершенно очевидным признакам я понял, что могилы на деревенском кладбище роют недостаточно глубоко, и сделал по этому поводу своему другу выговор как несущему ответственность уполномоченному. «На вашем кладбище кое-что неладно, — сказал я, — и ты должен принять меры, иначе последствия будут очень неприятными». — «Неладно? Что же?» — спросил он с волнением, которое удивило меня. «Если как-нибудь пойдешь туда часов в девять вечера, сам увидишь», — ответил я. Вождь попятился. «Привидение!» — вскричал он.
