Марина Москвина - Гуд бай, Арктика!..
Морж неуклюже повернулся, с трудом протиснулся сквозь дверь нашей каюты и пропал в темноте дверного проема. Я услышала — шлеп, шлеп, всплеск воды, и тишина.
А я, как чайка, что складывает крылья на закате и, покачиваясь, засыпает меж морских валов, опустила голову на подушку, под которой в глубине пока еще проносились моржи, киты и другие божьи твари.
Глава 26
Затертые во льдах
В полночь, когда мы с Леней крепко спали, «Ноордерлихт», кинувший якорь во фьорде Мурчисон, внезапно уперся в лед. Завидев такое дело, Волков сказал вахтенному матросу Афке:
— Зови капитана — будем уходить из бухты.
Тед немедленно поднял якорь и до утра искал дырки во льдах. Но дырок не было, хотя путь нам преградил не сплошной лед, а кусковой, колотый. Пришлось Теду отступить в надежде, что морским течением дрейфующие льды как принесло, так и отнесет куда подальше.
А мы, как гагары, залетели на островок Гроя, куда лет, наверно, двести, а то и больше, не ступала нога человека — на редкость приветливый, облюбованный тоненькими вилохвостыми крачками для гнездования.
Убежищем крачке служит простая ямка в голой каменистой земле, где она строит свое гнездо.
Погода хорошая — снега нет, дождя нет, солнца нет, ветра нет, ничего нет.
Крачки подняли гвалт у нас над головами, задним числом пугаясь за свои гнезда, откуда уж давно выпорхнули птенцы. И только пустые скорлупки говорили о том, что даже на таком сногсшибательном ветру, на юру, в пустоте, окруженной Ледовитым океаном, возможно простое человеческое счастье.
Кругом громоздились камни, омытые волнами, обдутые ветрами, изрезанные морозами, поросшие рыжими мхами, черными лишайниками, будто специально привезенные сюда древними мастерами каменных садов для разгадки смысла бытия. Я с благоговением притрагивалась к их мокрой прохладной поверхности, чувствуя под рукой медленную живую жизнь.
Как обрести такой взгляд, когда, не стремясь ничего знать или понимать, купаться в том, что видишь, течь в вещах — пока не обнаружишь сердце вещи, ее суть, ее связи с великим ритмом, который пронизывает все, видеть искру чистой истины в сердце вещи, обстоятельства, облика, случая? Когда я есть мир, мир есть я, мир мой собственный, я дома в мире, каждое существование — мое существование, каждое сознание — мое сознание, каждая печаль — моя печаль, каждая радость — моя радость?
Как обратиться к истокам, к самому корню, осознать духовную связь со всем сущим и хотя бы остаток жизни посвятить состраданию и любви?
Бет Капуста озаренно приветствовала каждый чахлый полярный цветок и бледную поганку. Орнитолог Волков недреманным оком просвечивал моренные холмы. DJ Спуки с криком «Arctic rugby!!!» — затеял игру поплавком от выброшенной прибоем на берег рыбачьей сети. Пол и Арктика слишком контрастировали друг с другом. А тут он слился наконец с ее благодатной вибрацией и до того яростно принялся запускать в кого ни попадя увесистым поплавком, что мы кинулись врассыпную и никто не выразил желания поиграть в поплавок со Спуки.
Тогда он давай наматывать круги по берегу, отмахиваясь от Волкова, который уже всем плешь проел насчет полярных медведей.
— Двести метров — и я ничего не смогу сделать! — в отчаянии твердил Андрей, поспешая с карабином на плече за быстроногим диджеем, попутно рассказывая мне анекдот о том, как германскому правительству прибыла депеша из Африки, с прискорбием сообщавшая, что посла Германии съел тигр в джунглях, так что взамен они разрешают съесть африканского посла.
Архитектор Боб Дэвис приладил к штанам сзади длинный стебель упругой ламинарии с кисточкой, и в его пасторском облике появилось что-то демоническое.
Девонские породы сияли на солнце медным цветом, в тени они мерцали глухими охряными слоями и до того поразили Боба своим высоким содержанием оксида железа, что он, не сходя с места, сочинил стихотворение и посвятил его девонским образцам, известным под названием «древний красный песчаник».
Кто бы подумал, что эти скалывыкрашены в неожиданный цвет —не белый, нет!
Они цве́та стали, оставленной под дождем,цве́та ржавых,лежалых листьев.
Каменистые осыпи мертвых ручьев —я не знал, что они золотятся, ветвясь,как прожилки листа,
что цвета́железа, охры и медизаполняют контур пустыни[6].
К сожалению, это было единственное стихотворение Боба, посвященное осадочным породам Западного Шпицбергена. Хотя я не понимаю — почему он воспел именно девонские отложения? Его что, совсем не вдохновили осадконакопления Карбонового и Пермского периодов? А ведь к нижней толще карбоновых песчаников приурочены угленосные пласты, я уж не говорю о неземной красоте слоистых пермских пород, сланцев Юры и Триаса или темной базальтовой лавы Мелового периода. Мрамор, гипс, граниты, фосфориты с внедрением меди, цинка, свинца и просверками серебра с золотом — все эти сокровища раскинулись под нашими ногами! Недаром Фритьоф Нансен называл Шпицберген открытой книгой по истории геологии Земли.
Нет, Боб насовал в карманы исключительно багряные девонские самоцветы. И я по его примеру собрала увесистых темно-вишневых камней, червонных, огненных, миллионолетней давности, чем страшно раздосадовала Леню, ему же потом тащить!
Блаженный остров с наипрозрачнейшим воздухом, до того свежим, то водорослями пахнет, то огурцом с арбузом, хранил в своей памяти путешествие Шпицбергена через все возможные климатические пояса от пустыни, тропиков и субтропиков до умеренного, а там, глядишь, и арктического климата. Архипелаг, возлежавший на северо-западной окраине Евразийской плиты, натурально переместился из южного полушария через экватор — на север, к своему теперешнему местопребыванию в арктических широтах. Где мы его с Бобом, собственно, и обнаружили, и где мы друг с другом очень подружились.
Боб Дэвис лучше всех сфотографировал меня на фоне бушующего моря с загадочной улыбкой и прозрачными русалочьими глазами, поскольку был пьян, как Ли Бо.
— Такое впечатление, — заметил Боб, — что у тебя сзади спрятан рыбий хвост.
Я пообещала Бобу, что помешу эту фотографию на заднюю сторонку своей книги о празднике нашего странствия по Ледовитому океану.
— Ты ее сначала напиши, эту книгу, — сказал Леня.
И все залились счастливым смехом: добрая половина обоймы примерно представляла себе, что значит написать книгу, а некоторые, как Рут Литтл или Бет Капуста, знали не понаслышке, поэтому хохотали громче всех.
