Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре

— Что вы скажете об этом хищнике? — спросил меня лейтенант.

— Скажу, что, хоть хромой и одноглазый, он все же, наверное, прекрасный охотник.

— Вот уж не знаю, — сказал лейтенант, — одно ясно, у него в теле сидит пуля.

Во дворе, в сторонке, сидел человек в бурнусе, который вошел во время представления и не проронил ни слова.

Только собравшись уходить, мы его увидели.

— А, это ты, Тахар, добрый вечер, — сказал лейтенант. — А кто же сторожит воду?

Старик встал, ответил, что такой-то, пожелал нам доброго вечера и снова сел. Охотник проводил нас до улицы, призывая на нас благословение неба.

— Разве хранитель воды из этой семьи? — спросил я, когда мы остались одни.

— Это брат одноглазого, — ответил лейтенант. — Трудно поверить, правда? Еще один возвратившийся эмигрант, но он порядочный человек.

— Вы его знаете?

— Первый раз мы встретились четвертого декабря, ночью, за оградой у Баб-эш-Шет, где, как я вам рассказывал, вырвали клок из моей шинели. Сражение в городе уже закончилось, перестрелка продолжалась только в пальмовой роще. Тахар, его сын и еще один старик спрятались за стеной, после того как палили во французов, и вынуждены были бежать. Я сказал сержанту: «Стреляй в молодого». Юноша покатился, как кролик, затем вскочил и бросился прочь. Приближалась ночь, играли сбор, преследовать его было бесполезно. Один из стариков был смертельно ранен, и мы взяли только Тахара. Он не хотел сдаваться, но в конце концов я его убедил, и он позволил увести себя. Однако на следующий день он убежал, и правильно сделал, по-моему. Через два месяца его нашли бродящим в окрестностях. Старик был в лохмотьях и босиком, бедняга искал своего сына. Его пощадили, и он поселился у брата, вернувшегося в Лагуат несколькими днями раньше. Позже я устроил его на службу. Тахара все успокаивали, говорили, что сына вернуть нельзя, что его, наверное, похоронили вместе с другими.

— Если только он не остался на холме, — добавил лейтенант. — Там валялось много трупов, четырнадцать тел в скалах было брошено на растерзание собакам — их никто не подобрал.

Когда мы расстались, кто-то из проходивших мимо поздоровался приятным голосом. Это был флейтист Аумер, весь в белом, в хаике, поднятом на египетский манер, и без бурнуса. Он беспечно пересекал площадь, направляясь к кофейне. По виду и голосу его можно было принять за женщину. Он шел коротать время к Джериди.

— Аумер, флейта с тобой? — крикнул лейтенант.

— Да, сиди, — ответил издали Аумер.

— Тогда пойдем за ним, — сказал я, — раз уж нам обоим не хочется возвращаться домой, останемся у Джериди до ночи.

Аумер — необычный тип. Из всех молодых красавцев города он самый элегантный и самый приветливый. Ему присущи грация, огонь и еще более редкое качество — беспечная веселость. Большой рот, прекрасный цвет лица, негустая бородка, глаза, казалось созданные для улыбки, — все это придавало ему вид человека, всегда пребывающего в хорошем расположении духа. Говорят, что он надежен, смел, отважен, прекрасный вояка и великолепный наездник. Но настоящее место флейтиста — в мавританской кофейне, где мы его видим каждый вечер, небрежно одетого, бледного из-за поста, играющего на тростниковой флейте стройные мелодии с многочисленными кадансами или танцующего под аккомпанемент собственной песни вялый танец альмей Юга. Когда он верхом, он утрачивает свое очарование музыканта и танцора и приобретает обычный вид арабского всадника. Я не знаю, может ли его одурманить пороховой дым, но звуки флейты производят на Аумера сильное действие. Он предпочитает собственную музыку, она приводит его в состояние, близкое к опьянению.

На соседней улице пьют много кофе. Несмотря на поздний час, у кофейни и табачной лавки, которыми владеет Джериди, сидят двенадцать фигур в белом, рядом с каждым чашка кофе, некоторые с сигаретами, издающими сильный запах мускуса, босые ноги упираются в противоположную стену узкой улицы.

Я уже рассказывал тебе, что кофейня Джериди — самое посещаемое в Лагуате место, где собирается кружок надушенной и наряженной молодежи. У Джериди курят больше и развлекаются чуть дольше, чем где бы то ни было. Табачную лавку уже закрыли, кофейня освещена лишь красным отблеском очага: время около полуночи. Легкий ветерок заставил шелестеть две или три пальмы в конце улицы; их черные веера неясно выделяются на фоне фиолетового неба, усеянного бриллиантами. Млечный Путь проходит над нашими головами, как раз вдоль улицы, заливая ее лунным полусветом.

Аумер играл на флейте — сначала довольно равнодушно, затем все с большим теплом и, наконец, с подлинной страстью. Я видел только покачивание его тела и рук, странное покачивание головы; музыка лилась непрерывно в течение часа, то громче, то еле слышно, словно звуки извлекались на последнем дыхании. Все молчали, только Джериди сновал туда-сюда, забирая пустые чашки и принося полные; он снял сандалии и ходил неслышно, как ходят арабы, когда не хотят произвести шума. Время от времени протяжный голос певца, вдохновленного нежным мотивом, сливался под сурдинку с воркованием его свирели.

Это были прекрасные часы. Спокойная ночь, умиротворяющий блеск звезд. Так приятно сознавать себя живущим на земле, размышляющим в полном согласии со своими чувствами и мечтами; не припомню, чтобы мне приходилось испытывать столь полное удовлетворение жизнью и переживать такие глубокие чувства, как в тот вечер, слушая восхитительную музыку Аумера.

Лейтенант сосредоточенно курил сигарету, откинув голову назад; я видел его большой, чистый и плоский лоб, серьезное лицо и закрытые глаза. Возможно, он задумался. Я наклонился к нему и спросил:

— О чем вы думаете?

— Ни о чем, — ответил он.

— А что вы скажете об этой ночи?

— Скажу, что ко всему привыкаешь. Мой любезный друг, — продолжил он, — если бы в те теплые ночи, когда я бодрствовал вне дома в хорошем расположении духа, я думал бы о чем-то, то стал бы слишком большим философом для солдата.

Затем он прервал Аумера, сказав ему:

— Мой маленький Аумер, может быть, ты станцуешь?

Аумер передал флейту соседу, закрыл нижнюю половину лица, развязал свой муслиновый шарф и опустил его к ногам, как платье, затем, взявшись обеими руками за концы шарфа, начал танцевать. Танец Аумера в точности повторял женский танец, но чуть насмешливо, что очень развлекало напритязательных зрителей.

Постепенно это представление завершилось: песни были исчерпаны; некоторые из наших ушли, другие вытянулись на скамьях; сам Джериди давно уже посапывал, лежа поперек улицы, касаясь головой и ногами порогов двух своих лавочек. Ночь становилась свежее; в воздухе чувствовалось какое-то дрожание. Я взглянул на часы: половина четвертого.