Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки

Как раз, когда мы потеряли всякую надежду… да, я знаю, что это тот самый момент, в который случаются события в сказках и романах; но я в том не виноват. Начиная писать эту книгу, я решил быть строго правдивым во всех подробностях, и буду им, хотя бы даже приходилось для этого пользоваться избитыми фразами.

Это на самом деле случилось тогда, когда мы потеряли всякую надежду. Итак, когда мы потеряли всякую надежду, я вдруг заметил в некотором отдалении от нас, вниз по реке, странный и таинственный свет, мерцавший среди деревьев на противоположном берегу. С минуту мне вспоминались привидения: такое это было туманное, загадочное мерцанье. Но тут же меня осенила мысль, что это наша лодка, и я огласил реку таким воплем, от которого сама ночь, вероятно, подпрыгнула в постели.

Мы прислушались, затаив дыхание, и наконец — о божественная музыка темноты! — послышался ответный лай Монморанси. Снова мы закричали достаточно громко, чтобы разбудить семерых спящих — никогда не мог понять, почему требуется больше шума, чтобы разбудить семерых спящих, чем одного, — и после того, что нам показалось часом, но было, вероятно, пятью минутами, мы увидали освещенную лодку, медленно подползавшую к нам в потемках, и услыхали заспанный голос Гарриса, спрашивающего, где мы.

В Гаррисе замечалась какая-то необъяснимая странность. Это была не только обыкновенная усталость. Он уткнул лодку в такое место берега, откуда нам было совершенно невозможно забраться в нее, и тотчас заснул. Потребовалось невероятное количество крика и брани, чтобы снова разбудить его и добиться от него толку; но, в конце концов, нам это удалось, и мы очутились в лодке. Входя в нее, мы заметили, что у Гарриса печальное выражение лица, дающее представление о человеке, который прошел через тяжкое испытание. Мы спросили, не случилось ли что-нибудь, и он отвечал:

— Лебеди!

Оказывается, что мы остановились поблизости от лебединого гнезда, и вскоре после того, как мы с Джорджем ушли, лебедиха вернулась домой и подняла целый скандал. Гаррис отогнал ее; она ушла и привела с собой своего старика. Гаррис говорит, что у него с ними произошло подлинное сражение, но храбрость и искусство наконец восторжествовали, и он победил их.

Полчаса спустя они возвратились с восемнадцатью другими лебедями! Произошло, вероятно, ужасающее побоище, насколько мы могли заключить из рассказа Гарриса. Лебеди пытались вытащить его и Монморанси из лодки и утопить их; он же геройски защищался в течение четырех часов и убил великое множество лебедей, и все они уплыли прочь, чтобы умереть.

— Сколько, ты сказал, было лебедей? — спросил Джордж.

— Тридцать два, — сонно отозвался Гаррис.

— Ты только что говорил восемнадцать, — заметил Джордж.

— И не думал, — проворчал Гаррис, — я сказал двенадцать. Что я, считать не умею?

Истинные обстоятельства, касающиеся этих лебедей, так и остались нам неизвестными. Мы стали расспрашивать о них Гарриса поутру, но он сказал: «Какие лебеди?» и, как видно, решил, что мне и Джорджу пригрезилось.

О, какое блаженство вновь очутиться в лодке после всех наших испытаний и страхов! Мы с Джорджем плотно поужинали и охотно запили бы ужин грогом, когда бы только нашли виски, но нам это не удалось. Попробовали мы допросить Гарриса о том, что он сделал с ним; но Гаррис, очевидно, никак не мог понять, ни что мы подразумеваем под словом «виски», ни вообще, о чем мы говорим. Монморанси, по-видимому, смекал кое-что, но ничего не сказал.

Я хорошо спал в эту ночь, и спал бы еще лучше, когда бы не Гаррис. Мне смутно припоминается, что я просыпался, по крайней мере, раз двенадцать и каждый раз видел Гарриса бродящим по лодке с фонарем и разыскивающим свои пожитки. Как видно, он мыкался с ними всю ночь.

Два раза он поднимал Джорджа и меня, чтобы посмотреть, не лежим ли мы на его брюках. Джордж совсем взбесился во второй раз.

— На кой черт тебе брюки посреди ночи? — спросил он с негодованием. — Почему ты не можешь лечь и уснуть?

Когда я проснулся в следующий раз, он был очень озабочен тем, что не может найти носков; а в последнем моем туманном воспоминании я почувствовал, как меня перекатывают на бок, а голос Гарриса бормочет что-то, удивляясь, куда это мог провалиться его зонтик.

XV

Домашние обязанности. — Любовь к труду. — Бывалый любитель реки, как он работает руками и как работает языком. — Скептицизм молодого поколения. — Первые судоходные впечатления. — На плоту. — Парадный дебют Джорджа. — Опытный лодочник, его метода. — Так тихо, так покойно. — Новичок. — С шестом на плоскодонке. — Печальный случай. — Радости дружбы. — На парусах, первый мой опыт. — Возможная причина, почему мы не утонули

На следующий день мы проснулись поздно и по усердному настоянию Гарриса вкусили простой пищи без изысков. Затем вымыли посуду и все привели в порядок (беспрестанный труд, начинавший внушать мне довольно ясное понятие о нередко интриговавшем меня вопросе, — именно, как ухитряется женщина скоротать время, имея на руках всего только хозяйство одного дома); а около десяти часов пустились в путь, решив сделать в этот день большой переход!

Решено было, ради перемены, сменить буксирование на весла, и Гаррис находил наиболее удобным, чтобы Джордж и я гребли, а он взялся за руль. Предложение мне вовсе не улыбалось; я высказал мнение, что Гаррису было бы гораздо приличнее выразить желание поработать вместе с Джорджем, а мне дать отдохнуть немножко. Мне представлялось, что я выполняю больше, чем мне положено, в этой прогулке, и вопрос начинал становиться больным.

Вообще мне всегда кажется, что я работаю больше, чем следует. Не то чтобы я был против работы, имейте в виду — я люблю работу: она зачаровывает меня. Я могу сидеть и смотреть на нее целыми часами. Я люблю держать ее при себе: при одной мысли расстаться с ней сердце мое разбивается.

Сколько ни дай мне работы, мне всегда мало. Накапливать работу сделалось у меня почти страстью: мой рабочий кабинет так завален ею теперь, что не остается полдюйма для свободного места. Придется скоро сделать пристройку.

Мало того, я бережливо обращаюсь с работой. Да, часть имеющейся у меня работы находится в моем владении уже много лет, и на ней нет даже отпечатка пальцев. Я очень горжусь своей работой; время от времени снимаю ее с полки и сметаю с нее пыль. Нет человека, который лучше бы сохранял свою работу, чем я. Но как бы я ни жаждал работы, я все же люблю справедливость. Я не требую больше причитающейся мне доли.

Однако я получаю этот излишек без всяких требований с моей стороны — так, по крайней мере, мне кажется, — и это-то мне и досадно.