Евгений Зингер - Между Полюсом и Европой
Чем глубже опускается дно шурфа, тем труднее поддаются лопате многочисленные ледяные прослойки, все твёрже и плотнее становится многолетний слежавшийся фирн. Пускаю в дело проверенное средство рыболовов — пешню. Но широкий шурф все же не узкая лунка! Тогда на помощь приходит кайло — старомодное, но эффективное орудие проходчиков, сделанное руками баренцбургского кузнеца. «Брызги» ледяного непрозрачного хрусталя больно царапают лицо, попадают за ворот и голенища высоких болотных сапог. Бр-рр! Прибавилось работы не только мне, но и моему «откатчику": бадья сделалась заметно тяжелее.
Забегая вперёд, хочу сказать, что шурф достиг глубины около 15 метров. На его дне мои товарищи ещё пробурили десятиметровую скважину, в которой измерили температуру «тела» ледника. Операция «Глубокий шурф» позволила нашей экспедиции заглянуть внутрь этой кладовой «твёрдой» воды почти на 25 метров. Такой большой вертикальный разрез ледниковой толщи стал рекордным в то время для архипелага. С его помощью мы совершили интересную гляциологическую экскурсию на восемь зим и лет назад и смогли увидеть снег, пролежавший в этом природном холодильнике без малого 3000 дней.
Нам удалось определить, что в последние годы зимние осадки на плато уменьшились и таяние их замедлилось. Исследования ледниковой толщи дали возможность Владимиру Михалёву выявить так называемую холодную фирновую зону. Эта зона была обнаружена здесь на острове впервые. Что она собой представляет? В течение одного летнего сезона снег под действием талых вод превращается в фирн, который затем промерзает и в дальнейшем, под давлением последовательно накапливающихся новых фирновых слоёв, постепенно превращается в лёд.
…Прошло уже около двух месяцев со дня нашей высадки на ледяное плато. Подходили к концу стационарные гляциоклиматические наблюдения. Приближались закрытие и эвакуация станции.
В середине августа я принял телеграмму Троицкого из Баренцбурга: «Подготовьтесь приёму двух вертолётов тчк начиная 12 часов передавайте Пирамиду ежечасно сведения погоде».
Этого сообщения мы ждали ещё с начала месяца и поэтому заблаговременно подготовились к возможному в любой день прибытию вертолётов. Все лишнее, что можно было, уложили, увязали, заколотили. Вскоре после радиопередачи приступили к разборке нашего палаточного «городка». Наиболее сложная и долгая работа предстояла с КАПШем. Сначала надо было снять брезентовый и фланелевый своды-полотнища, затем развинтить множество заржавевших гаек и винтов, которыми крепится каркас. Когда вместо нашего уютного жилища остались торчать лишь тонкие ребра-дуги его скелета, Mapкин процедил сквозь зубы:
— Теперь только и осталось, чтобы вертолёты не прилетели.
Переносная рация лежала на ящике прямо под открытым небом.
Каждый час я продолжал выходить в эфир: сообщал погоду и справлялся о вертолётах. Пирамидский радист каждый раз отвечал односложно: «Ждите, скоро будут».
В середине дня погода начала заметно портиться, чего мы больше всего опасались. Со стороны верховьев ледника Негри появились многоэтажные клубы сизого тумана. Они медленно наползали на плато Ломоносова и вот-вот должны были поглотить всю его вершинную часть. Из темно-серых облаков прямо ла туман повалил косой стеной густой — густой снег. Но вертолёты должны прилететь с противоположной стороны…
В четыре часа дня в маленьком приёмнике, настроенном на волну Пирамиды, вновь запищала морзянка. По почерку радиста я догадался, что будет какое-то срочное сообщение. Точки-тире быстро складывались в буквы, а буквы — в слова, и из-под карандаша появился текст: «Экипажи обедают через час будут вас скорой встречи Пирамиде связь закрываем».
Действительно, минут через сорок мы уловили далёкий гул. Постепенно он нарастал, приближался. «Ну, наконец-то! — подумал я. — Выходит, не зря разобрали КАПШ!» Но вдруг шум почему-то стал стихать и вскоре вовсе прекратился. Неужели вертолётчики, увидев резкое ухудшение погоды в нашем районе, решили вернуться в Пирамиду?
Следующие полчаса прошли в тягостном ожидании. Связь с рудником по радио мы уже закрыли, и было бесполезно включать рацию. Оставалось только ждать. Вдруг вновь донеслись знакомые и столь приятные сейчас нашему уху звуки. Так как они усиливались, сомнений больше не могло уже быть — приближались долгожданные вертолёты.
— Что-то их не видно? — удивлялся Слава.
Я обшарил весь западный горизонт, но тоже ничего не увидел. Между тем шум моторов значительно вырос.
— Да вот же он! Совсем близко! — закричал мой коллега, показывая рукой в сторону нунатака Эхо.
Только теперь я заметил, что прямо на нас низко летела ярко-красная машина. Отсюда казалось, что она касается колёсами ледника. От радости я стал пускать сигнальные ракеты.
Открылась дверь салона, и из вертолёта вывалился Володя Корякин в своём неповторимом меховом грязно-зелёном анораке. Мы заключили друг друга в крепкие объятия.
— Держи-ка сразу тридцать писем! Читай и радуйся, что тебя ещё помнят на Большой земле! — громко протрубил Володя.
Вслед за Корякиным появились Троицкий и Михалёв. Из высокой пилотской кабины не торопясь спустился краснощёкий улыбающийся командир.
— Вот и вернулся за вами. Ну как дела? — спросил Василий Фурсов.
— Пять баллов! Вот только соскучились по бане! Всё-таки два месяца…
— Это мы в миг организуем, когда вернёмся! Скоро попаритесь от души, не хуже, чем в московских «Сандунах», — вступил в беседу второй пилот Вася Колосов.
Заинтересованный странным маршрутом, который совершал вертолёт по пути сюда, я спросил об этом Фурсова.
— А-а-а! — улыбнулся командир. — Да это ваши ребята попросили сесть у нунатаков, чтобы забрать со льда нарты и другой груз, оставленный ими раньше. Там, между прочим, ваш Троицкий едва-едва не угодил в одну здоровую трещину.
— Уф-уф-уф! — засмущался стоявший рядом Леонид Сергеевич.
— Вы уж лучше скажите, Василий Фёдорович, как смогли сесть на небольшую ледяную перемычку между трещинами — ведь под самыми колёсами пропасть, даже хвост повис над бездной, ну и ну!
Наш разговор прервало появление второго вертолёта, совершавшего посадку перед снегомерной площадкой. Из машины вышли лётчики и направились в нашу сторону. Впереди шагал незнакомый мне авиатор. Среди своих товарищей он выделялся не только высоким ростом и горделивым видом, но и несколько экзотичной для ледника одеждой. На его крупной голове лихо сидела новенькая форменная фуражка Аэрофлота, а хорошо отутюженные чёрные, довольно узкие брюки накрывали щегольские остроносые туфли Їдань тем временам. При каждом новом шаге лётчика его ноги глубоко дырявили снег, и он, не стесняясь в выражениях, всячески ругал ледник. Когда мы поравнялись, я поздоровался и представился.
