Юрий Усыченко - Белые паруса. По путям кораблей
— Полагается. Заработал пятнадцать суток, значит, чисти. Или какую другую достойную работку подберут.
— Какие пятнадцать суток? Скажи толком.
Теперь зашумели все, требуя объяснений.
— С дружками напился, драку затеял, побил кого-то, вот и пятнадцать суток, нынче насчет этого быстро. Эдик, матрос, который на соседнем причале, тоже схлопотал.
— Не может быть, клевета, — покачал лысой головой Приклонский. — Когда же он и напиться, и подраться, и пятнадцать суток получить успел, если мы сегодня на рассвете вернулись?
— Так это в ночь до отъезда было. У меня зятек участковым служит, ну и рассказал. Новоселье они справляли, — Остап Григорьевич повернулся к Косте, — у тебя?
— Угу, — опустив голову, ответил тот.
— А ты был с ними, когда дрались? — задал Остап Григорьевич новый вопрос.
— Не был, не знал даже про драку.
— Не врешь?
— Честное слово.
— Хоть это хорошо. — Остап Григорьевич отвернулся от Кости и продолжал для всех. — Утром после драки милиция за Шутько пришла, а его нет — уехал. Обождали пока вернулся, нынче взяли, сразу и суд был… Вот ваш «чемпион»! Закатилась «звезда».
Остап Григорьевич неторопливо сел на свое место.
И, в который раз, прорвалась плотина голосов. Минуту-две ничего нельзя было разобрать в общем гаме. Говорили разом, стучали по столу, бросали обидные слова Приклонскому. Тот стоял потупившись, никому не отвечая.
Снова поднялся Остап Григорьевич, сделал повелительный жест:
— Тихо!
Постепенно голоса смолкли.
— Вот что, от галдежа толку нет. Давайте лучше сообща мозгой пораскинем, как дальше жить-поживать. Ты садись.
Илларион Миронович послушно сел. Известие о «закате «звезды» подействовало на него угнетающе. Приклонский весь обмяк, не подымал опущенных глаз.
— Первое, — продолжал Остап Григорьевич. — Такие «звезды», как Шутько, нам не нужны. И вообще хватит «звезд»!
— Неправильно! — не удержался Приклонский. — Спорт — для лучших.
— Лучшие — для спорта, — отрезал Остап Григорьевич. — Если человек спорт любит, он спорта ради чемпионского звания достигнуть желает, а не для поблажек.
— По-твоему, что чемпион мира, — поискал глазами, кивнул в сторону Михаила, сидевшего наискосок, — что такой вот — одна цена?
— Нет! С чемпиона спрос больше.
Приклонский замолчал, всем видом своим показывая, что не убежден, а просто считает дальнейший спор бесполезным.
— Второе, — продолжал Остап Григорьевич. — Спорт работе не помеха.
Поглядел на Костю.
— Спортсменам-профессионалам у нас не место. Если кто на фиктивной должности числится, зарплату получает, а не работает, — это обман. Государства обман.
Костя чувствовал на себе испытующие взгляды товарищей. Надо решать. Решать, что ответить Остапу Григорьевичу, как поступить, как жить дальше. Можно встать и уйти, завтра «наняться» в другое спортивное общество, как и делал и, наверно, будет делать Шутько. Чемпиона возьмут, может быть, на более выгодных условиях, чем здесь.
— Хорошо, — сказал Костя, и краем глаза видел, как подалась вперед Нина, нетерпеливо ожидает дальнейших слов его, а он отвечал не одному Остапу Григорьевичу — всем, в том числе и самому себе, — завтра подаю заявление, чтобы взяли в цех.
— Молодец! — одобрил молчавший до сих пор дядя Пава.
— Вот и все, — закончил Остап Григорьевич. — Возражений нет?
— Принято единогласно, — шутливо сказал Михаил и все засмеялись — не шутке его, а внутреннему настроению души.
— Помни, товарищ начальник яхт-клуба, чтобы Шутько сюда ни ногой, так коллектив решил, — притворно строго обратился Остап Григорьевич к дяде Паве, а сам с хитринкой косился на Приклонского.
— Помню, помню! Разве ж я против коллектива могу, — в тон ответил дядя Пава.
Приклонский слышал этот короткий разговор, но не подал вида. Поднялся и ушел, не попрощавшись ни с кем. Он считал себя правым. Слишком много лет видел Илларион Миронович вокруг такое отношение к спорту, какого придерживался сам. Оно вошло в плоть и кровь Приклонского и не мог он сразу, после первого столкновения с коллективом, немедленно изменить взгляды. А может, никогда и не изменит? До гробовой доски обожать будет чемпионов, презирая «шушеру»? Морально калечить хороших ребят и девчат, кружа им головы неумеренными похвалами, разлагая щедрыми подачками и поблажками?
Ответить на эти вопросы трудно. Однако все меняется в жизни нашей, уходят в прошлое и «меценаты».
С Сенькой Шутько труднее. Хитер он, оборотист, знает выгоду свою и умеет блюсти ее. Отсидев пятнадцать суток, как ни в чем не бывало явился в яхт-клуб.
Дядя Пава тоже умел хитрить, когда хотел. Увидев Сеньку, спросил с невинным видом:
— Ты чего здесь?
— Как чего? На работу явился, числюсь, так сказать, тут, а без меня, в отсутствие мое, уволить меня не могли, правов таких нету.
Дядя Пава улыбнулся.
— Путаешь что-то, дорогой. Одна в яхт-клубе штатная единица, да и та мною занята, вакансий не имеем.
— Это как же понимать?
— Очень просто, числишься ты, если не ошибаюсь, по малярному цеху, туда и ступай. Пожелаешь после работы спортом заняться, милости прошу к нам, содействие всякое окажу.
Не говоря ни слова, Сенька повернулся на каблуках, сплюнул и удалился. В тот же день видели его в кабинете Приклонского, беседа состоялась без свидетелей, о чем — никто не знает. Только больше в заводской яхт-клуб Шутько — ни ногой.
Сенька не огорчается. Стал начальником крупной водной станции, будет участвовать в очередной черноморской регате, намерен добиться призового места.
Возможно, что и добьется.
Ревность и любовь
Будь на месте бригадир сварщиков, ничего не случилось бы. Но он ушел в отпуск и бригадирские обязанности легли на плечи помощника — Михаила. Оттого все и началось.
Костя работал на палубе недавно поднятого на док маленького танкера, когда появился Михаил. Увидев своего матроса, Костя оторвался от дела, поздоровался:
— Привет, Семихатка.
— Здравствуй. К обеду кончишь?
— А что? Наверно, кончу.
— Тогда в машинное отделение перейдешь, я покажу, что там сделать надо.
— Чего ради? — удивился Костя. — Тут еще объект есть, а на палубе вкалывать куда приятнее.
— Вот я и хочу сюда молодого поставить, — объяснил Михаил, — раз здесь полегче. Парень-то недавно из ремесленного, сложное задание поручать рановато.
— Брось, Семихатка, ерундить. Никуда я не пойду, — упрямо сказал Костя.
