В лесах Сибири. Февраль-июль 2010 - Сильвен Тессон
Моя хижина — это не место поселения первопроходцев, осваивающих новые земли, а пригодный для жизни островок на территории рая. В эпоху покорения Сибири русские казаки повсюду строили укрепления. Церковь, оружейный склад и другие постройки они окружали частоколом из заостренных кверху сосновых бревен, называя все это острогом. Его ограда защищала поселенцев от внешнего мира, который преспокойно поджидал их снаружи. Целью подобных экспедиций было преобразование тайги. Отшельник же просто живет в своей хижине, которая служит ему окном в природу, а не оборонительным сооружением. Он наслаждается красотой пейзажа, черпает силы из природных источников, но не испытывает желания завоевывать территории. Лесная избушка позволяет занять некую позицию, но не утвердить свое господство. Поэтому отшельник не может претендовать на статус землепроходца.
Отшельник понимает, что он не имеет никакого веса в этом мире, что он ничего не значит в цепи причинно-следственных связей. Его размышления не изменят ход истории, ни на кого не повлияют. Его действия не будут иметь никакого значения. (Хотя, возможно, некоторые близкие люди сохранят воспоминания о нем.) Эта мысль приносит мне облегчение. Она предвещает окончательное освобождение: умерев для этого мира, я чувствую себя как никогда живым!
Багровая луна взошла в ночи. Ее отражения в осколках льда напоминают брызги крови на алтаре.
30 мая
Сегодня на стволах берез с помощью шариковой ручки написал послания: «Береза, поручаю тебе передать небу, что я приветствую его». Ручка скользит по бересте как по веленевой бумаге. Некоторые зэки записывали свои воспоминания на бересте.
Затем пускаю «блинчики» по воде, а также пытаюсь улучшить свою технику метания ножей, используя старую деревянную доску.
Вот что значит иметь свободное время!
31 мая
Горный склон высотой полторы тысячи метров уходит под воду на глубину полторы тысячи метров. Моя хижина находится ровно посередине этой трехкилометровой отвесной стены. Я живу, балансируя между скалой и пропастью.
Река наконец-то прорвалась сквозь ледяные нагромождения у берега. Связь налажена. Гарцуя, водные потоки устремляются в Байкал. Они издают звуки жизни, приближающегося праздника. Реки рассекают плоть леса.
Пара уток садится на воду неподалеку. Когда две дрейфующие льдины грозят зажать их в тиски, обе птицы взлетают навстречу свободе. Аллегория изгнания.
Иногда по какому-то наитию мой взгляд задерживается именно на том участке воды, где показываются утки. Это похоже на те моменты, когда в книге вы натыкаетесь на мысль, которую давно ждали, но не могли сформулировать.
Появились первые жуки. Они тяжело взлетают над поляной и падают на поленницу. Мне симпатичны эти насекомые. Их длинные черные усики обращены назад, почти касаясь панциря цвета дегтя. Их движения неуклюжи. Нам сказано возлюбить ближнего своего, как самого себя. Но разве истинная любовь не заключается в том, чтобы любить то, что совершенно отличается от нас? Не млекопитающее или птицу, у которых можно найти человекоподобные черты, а насекомое или инфузорию-туфельку. У гуманизма есть оттенок корпоративности, основанной на призыве любить похожее: люди должны любить друг друга, поскольку являются представителями одного вида. Я же пытаюсь поступить иначе и полюбить животных с интенсивностью, прямо пропорциональной биологической дистанции, существующей между нами. Любить — это не радоваться собственному отражению в лице другого, а признавать ценность того, что мы никогда не сможем познать. Полюбить ближнего — ребенка, старушку, соседа — несложно. Но губку! Или лишайник! Или чертополох! Научиться испытывать бесконечную нежность к тараканообразным термитам, строящим свое жилище. Это и есть самое трудное.
Короткая послеобеденная прогулка к мысу Средний Кедровый, где можно понаблюдать за плавающими в заводи гусями. На обратном пути нахожу свежие медвежьи следы вперемежку со своими собственными. По дороге туда их не было. Айка и Бек не проявляют никакого беспокойства. Я снова прохожу мимо развалин диссидентско-дезертирской хижины. Если вам досаждает шум времени, неужели нет другого выбора, кроме как уйти в лес? По крайней мере, в его недрах можно найти тишину.
Можно также закрыть глаза, ведь веко — это самая надежная перегородка между нами и миром.
В. Е. из Заворотного часто рассказывал мне о человеке, который тут обосновался, и описывал его как хорошего парня. Мысль о существовании этого бедолаги, жившего в гармонии с суровой красотой здеш-них мест, согревает мне сердце. Представляю себе, как он собирает дикие травы, рыбачит, разговаривает с птицами или оставляет на берегу рыбьи головы для лисиц. Кем он был? Убийцей, вором или убежденным антикоммунистом? Парижским интеллектуалам (и не только) свойственно восторгаться уголовниками, идеализировать их. Именно это осуждает Варлам Шаламов в «Очерках преступного мира»: «Художественная литература всегда изображала мир преступников сочувственно, подчас с подобострастием. Художественная литература окружила мир воров романтическим ореолом». Однако среди бандитов в бегах редко встречаются Робин Гуды. И лачуги, приютившие их, лишены поэтической таинственности.
Накопившееся у подножия гор высокое атмосферное давление погружает меня в сонливость до конца дня. Долгий скучный вечер, проведенный в гамаке.
Сил нет даже на чтение. Дремлю под кедрами, как вдруг налетает гроза и прогоняет меня в дом. Там меня охватывает невероятное чувство защищенности, создаваемое зрелищем дымящейся чашки чая, в то время как за окном небо вот-вот обрушится на землю. На западе царит хаос. Дождь был придуман для того, чтобы человек, имеющий крышу над головой, смог почувствовать себя счастливым. Собаки спрятались под навесом. В моменты одиночества табак и алкоголь часто становятся лучшими друзьями. Это все, что остается у бедняков, ведущих замкнутый образ жизни. Но учреждения здравоохранения мечтают запретить людям эти простые радости. Чтобы дать нам возможность помереть в добром здравии?
Буря закончилась, и ветер просушил лес. В бинокль вижу медведя, стоящего на берегу в двух-трех сотнях метров южнее избушки. Он неподвижен. Вскоре я понимаю, что это камни вибрируют в вечернем воздухе. Прихожу в восторг от миража.
Вечером пеку хлеб. Долго замешиваю тесто. Рукам затворника нравятся эти мягкие прикосновения. Испокон веков тесто символизировало собой человеческую плоть. Женщина, пекущая хлеб, эротична — розовая, сдобная, пышущая здоровьем. Я съедаю все до кусочка и заставляю себя прекратить думать о женщинах, ведь мне еще два месяца жить в этом медвежьем углу.
Июнь.
