Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки
Известные медменхэмские монахи, или, как их чаще называли, «Ордена Геенны Огненной», членом которого был пресловутый Уилкс, представляли собой братство, имевшее девизом «Делай, как тебе угодно», и это предложение доныне красуется над разрушенным входом в аббатство. За много лет до основания этого мнимого аббатства, с его братией святотатственных шутников, на том же месте стоял монастырь более сурового духа, монахи которого были несколько иного типа, чем заменившие их пятьсот лет спустя распутники.
Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло здесь в тринадцатом веке, не носили иной одежды, кроме грубой рясы и клобука, и не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Они спали на соломе и в полночь вставали к обедне. День проходил в труде, чтении и молитве; и над всей их жизнью нависло молчание, подобное безмолвию смерти, ибо они дали обет молчания.
Суровая братия, ведущая суровую жизнь в этом прелестном месте, созданном Богом столь радостным! Странно, что окружающие их голоса природы — нежное пение вод, шепот прибрежной травы, музыка несущегося ветра — не внушили им более верного понятия о жизни. Они молча прислушивались в течение долгих дней, дожидаясь голоса с небес; и весь день-деньской и все время торжественной ночи он говорил с ними на мириады ладов, но они не слыхали его.
От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза река полна мирной красоты, но от Гринленда по ту сторону Хенли она несколько гола и однообразна. В Гринленде находится довольно-таки невзрачная прибрежная резиденция моего газетного агента, тихого непритязательного старого господина, которого нередко можно встретить в этой местности в летнюю пору легко и бойко гребущим по реке или приветливо беседующим мимоходом с каким-нибудь старым шлюзным сторожем.
Мы встали достаточно рано в понедельник в Марло и пошли выкупаться перед чаем, а на обратном пути Монморанси свалял невероятного дурака. Единственный вопрос, по которому мы с Монморанси серьезно расходимся, — это кошки. Я люблю кошек. Монморанси — нет.
Когда я встречаю кошку, я говорю: «Бедная киска!», остановлюсь и почешу ей голову с боку; а кошка выпрямит хвост в виде железного прута, выгнет спину и потрется носом об мои брюки, и вокруг царит мир и благодушие. Когда Монморанси встречает кошку, о том узнает вся улица, и в каких-нибудь десять секунд расточается столько сквернословия, сколько хватило бы среднему почтенному человеку на всю жизнь, если осторожно его расходовать.
Я не осуждаю пса (обыкновенно довольствуясь тем, что стучу его по голове или швыряю в него камнями), ибо считаю, что такова его природа. Фокстерьеры рождаются с вчетверо большей дозой прирожденного греха, чем другие собаки, и понадобятся годы и годы терпеливых усилий со стороны нас, христиан, чтобы добиться заметного исправления в бесшабашной фокстерьерской природе.
Помнится, я пришел однажды в вестибюль универсального магазина, переполненный собаками, дожидавшимися занятых внутри покупками хозяев. Была здесь одна дворняжка, штуки две шотландских овчарок, один сенбернар, несколько легавых и ньюфаундлендов, французский пудель с очень лохматой головой, но потертой спиной, один бульдог, несколько созданьиц величиной с крысу и пара йоркширских шавок.
Сидели они себе, терпеливые, кроткие и задумчивые. В вестибюле царила торжественная тишина. Дух мира и смирения — дух тихой грусти витал над этим помещением.
Тут вошла прелестная молодая девушка, ведя кроткого с виду маленького фокстерьера, которого посадила на цепь между бульдогом и пуделем. Он сел и с минуту посматривал вокруг. Затем поднял глаза к потолку и, судя по выражению, вспомнил о своей матери. Затем зевнул, оглядел прочих собак, безмолвных, серьезных и исполненных достоинства.
Взглянул он и на бульдога, спящего без сновидений направо от него. И на пуделя, надменно выпрямившего спину. Затем, без предупреждения, без тени вызова, укусил ближайшую к нему переднюю лапу пуделя, и тихие стены вестибюля огласились воплем страдания.
Результат первого опыта, видимо, вполне удовлетворил его, и он решил затеять общую потасовку. Перескочил через пуделя и рьяно напал на одну из овчарок, а та, проснувшись, немедленно вступила в яростный и шумный поединок с пуделем.
Тогда фоксик возвратился на прежнее место, ухватил бульдога за ухо и попытался его отшвырнуть; а бульдог, оказавшийся на редкость беспристрастным животным, вступил в бой со всяким, кто оказался рядом, включая швейцара, что дало милашке фокстерьеру возможность насладиться самостоятельной, ничем не нарушенной схваткой с вполне отзывчивой йоркширской шавкой.
Всякому, кто знаком с собачьей природой, нечего и говорить, что к этому времени все бывшие налицо собаки дрались так, как если бы их кров и очаг зависели от исхода сражения. Большие собаки дрались без разбора между собой, тогда как маленькие грызлись друг с другом, пополняя свой досуг тем, что прокусывали лапы большим.
Вестибюль превратился в истый пандемониум, и гам стоял ужасающий. Снаружи на площади собралась толпа; спрашивали, не приходское ли это собрание? А если нет, то кого убивают и почему? Пришли люди с веревками и кольями и пытались разнять собак, потом послали за полицией.
И в самый разгар свалки возвратилась та молодая девушка. Она подхватила своего прелестного песика на руки (он отделал шавку на целый месяц и сидел с выражением новорожденного ягненка), и целовала его, и спрашивала, не ранен ли он, и что сделали ему эти большие гадкие собаки; а он прильнул к ней и смотрел ей в глаза, как бы желая сказать: «О, как я рад, что ты пришла и уведешь меня прочь от этого безобразного зрелища!»
Она объявила, что заведующие магазинами не имеют права помещать таких больших диких тварей вместе с собачками порядочных людей и что она почти готова подать на кого-то в суд.
Такова природа фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за его склонность воевать с кошками; но в данное утро он пожалел, что отдался ей.
Как я уже сказал, мы возвращались с купанья, и на полпути по Верхней улице, у одного из домов, впереди нас выскочил кот и двинулся рысцой через улицу. Монморанси испустил радостный клич — клич сурового воина, видящего, что неприятель предается в его руки, — такой клич, какой мог испустить Кромвель, когда шотландцы спускались с холма, — и бросился на добычу.
Добычей его был большой черный кот. Никогда я не видал ни более крупного, ни менее почтенного с виду кота. У него не хватало половины хвоста, одного уха и вполне заметной части носа. Это было длинное, мускулистое животное. Особа его выражала спокойствие и довольство.
