Юрий Иванов - Острова на горизонте
Пурш мучительно переживал пропажу Гришки, а потом нам пришлось завернуть в Ресифи, и там произошло событие, потрясшее нашего кота не меньше, чем первое знакомство с сушей.
К тому времени, как мы пришли в Ресифи, Пуршу было уже шесть месяцев. Да, наш рейс был длинным, и из маленького, пушистого комочка Пурш превратился в крупного, поджарого и сильного кота. Он уже многое познал, многое увидел и был невозмутим, как и полагается быть настоящему много поплававшему моряку. Тем не менее порой Пурш впадал в странное беспокойство и по нескольку дней не прикасался к пище. Он не знал, что томило его, какие силы и желания пробуждались в его душе. Он часто подходил ко мне, торкался лобастой головой в мою ладонь и, жмуря зеленые удивленные глаза, начинал что-то петь, но тут же смолкал, как бы прислушиваясь к самому себе: «О чем это я?..» Странная, тревожная песня жила в душе кота, но он никак не мог подобрать к ней слов, потому что не знал еще, о чем же будет эта песня.
…Шуршаще скрежетнув бортом, траулер замер у пирса, и босоногие мальчишки, весело крича, поволокли петлю швартового троса на чугунную тумбу.
Зевнув, Пурш равнодушно глядел с верхнего мостика вниз. Но вдруг вскочил и весь напрягся. Там, на пирсе, выгнув спину и внимательно глядя вверх, стояла совершенно черная, с желтыми, как две новенькие монетки, глазами тоненькая и стройная кошечка.
«Мя-аа-ау…» — неуверенно окликнул ее Пурш, просунув голову между леерами.
«Мя-аа-а», — нежно отозвалась кошка и потерлась о швартовую тумбу. Нервно подрыгивая хвостом, она повертела хорошенькой головкой и сощурила плутоватые глаза.
«Мяу, — охрипшим от волнения голосом произнес Пурш и поглядел на меня. — Мяу!»
— Это портовая кошка, — сказал я ему. — Ох и опасны они для моряка, слишком долго пробывшего в океане! Берегись, Пурш.
«Мя-аа-а…» — послышалось опять с пирса, и кошка, повалившись на каменные плиты, принялась кататься в пыли, призывая и Пурша принять участие в этом приятном занятии.
— Стой, Пурш! Куда ты? — крикнул я, но было уже поздно.
Легкой рыжей тенью, пренебрегая трапами, Пурш спрыгнул на пирс, упруго приземлился на крепкие лапы и, подойдя к кошке, потянулся к ней. Грациозно вскочив, та прикоснулась к его носу своим, жмуря глаза, что-то промурлыкала и, оглядываясь через плечо, направилась к штабелю толстых бревен, среди которых виднелись таинственные проходы.
Напрасно я звал Пурша. Кот даже не повернул головы. И это было печально.
…Пурш не появлялся ровно неделю. Ровно столько дней, сколько мы простояли в Ресифи. Настал час отхода. Мы с Колей метались по пирсу и сорванными голосами окликали кота. Порой на наш зов выбегали бездомные портовые коты и кошки, но ни черной красотки, ни Пурша не было.
Ну, вот и все. Прощай, Бразилия, прощай, Пурш.
Убрали сходни.
Под выкрики Петровича матросы выволокли на палубу сброшенные со швартовых тумб тросы и уложили их. Запыхтев, черно-белый портовый катер поволок траулер от берега, и между бортом и пирсом появилась щель.
Прощай, Пурш! Мне будет чертовски недоставать тебя и твоих чудесных песен. Кому-то ты будешь их теперь петь?…
«Маа-а-у-уу!» — донесся вдруг отчаянный вопль.
— Пурш! Пурш! — закричал я, — Эй, на буксире! Стоп машина!
Сопровождаемый черной кошкой, Пурш с бешеной скоростью несся по сырому после обильного дождя пирсу. Он подбежал к его краю, оттолкнулся, пролетел через воду и упал на планшир. Какое-то мгновение казалось, что он сорвется, но кот удержался и, не замечая моих протянутых рук, лихо взбежал на верхний мостик.
Там он сидел до ночи. Тощий, испачканный варом, с глубокой царапиной поперек носа, с заплывшим глазом. Я попытался приласкать его, успокоить, но кот, сердито боднувшись, не принял ласки. Не мигая, он глядел в сторону удаляющегося берега и порой вскрикивал грудным, вибрирующим голосом.
Кот пришел в каюту под утро. Вспрыгнул на койку, улегся в моих ногах и задумчиво запел песню. Теперь он знал, о чем ему перед заходом в Ресифи так хотелось петь. Он пел о разлуке. И еще он пел о том, что, как бы ни были сильны его чувства, он, Пурш, никогда не предаст своих друзей. Ведь он же моряк.
Наш долгий рейс продолжался. Вдоль побережья Южной Америки мы спустились на юг и наконец достигли тех широт, которые еще со времен парусного флота известны у бывалых моряков под названием «ревущие», — такие тут постоянные сильные, «ревущие» ветры.
Было холодно, туманно, и солнце, так утомлявшее нас в тропиках, лишь изредка прорывалось своими лучами к океану сквозь плотные завесы туч, закрывших небо до горизонта. Мы уже не ставили наш океанский перемет, потому что здесь, на юге Атлантики, не водятся красивые и стремительные тунцы. Теперь мы занимались траловыми работами. Каждый день мы по нескольку раз опускали в воду трал, который боцман Петрович именовал авоськой, потому что эта рыболовная снасть действительно напоминает собой громадную, сплетенную из крепчайшей сетчатой ткани хозяйственную сумку-авоську, буксируемую за траулером при помощи крепчайших стальных тросов.
Пурш мерз так же, как и мы, но вскоре привык к прохладе, к тому же мы с Колей больше не подстригали его, как в тропиках, и кот оделся в теплую, пушистую шубу.
Он еще больше вырос и не распевал теперь песни по каждому пустяку, к тому же сильно скучал, надо полагать, и по смешному зверьку хамелеону, и по черной желтоглазой кошечке из бразильского порта Ресифи. Может, поэтому кот старался побольше быть со мной. Однако нельзя сказать, чтобы он стал равнодушным, нет. Пурш с большим интересом наблюдал и за китами, небольшие стада которых время от времени попадались нам в пути, и за дельфинами, весело сопровождавшими траулер по двое-трое суток подряд, и за морскими львами, которые встречались иногда в открытом океане. И еще Пурш с интересом посматривал на молчаливых альбатросов, плавными кругами летающих над траулером. Никогда и мне не приходилось видеть более величественных птиц, чем громадные, с крыльями размахом до трех метров, антарктические альбатросы. После вахты мы вместе с Пуршем отправлялись на корму и любовались птицами. Почти не шевеля крыльями, то стремительно взмывая в вышину, то с резким креном опускаясь до самой воды, альбатросы кружили и кружили над траулером и разглядывали судно, да и меня с котом, сидящим на моих коленях. Птицы были любопытны так же, как и мы… Происходил взаимный и приятный процесс познания: нам интересно было смотреть на птиц, птицам — наблюдать за нами.
Может быть, на этом все бы и закончилось, но в один из ветреных и туманных дней, когда, промокшие и уставшие, мы очищали палубу от выловленной рыбы и мечтали о той счастливой минуте, когда можно будет отправиться в теплые каюты, над нашими головами вдруг раздался глухой удар, послышался гортанный крик, и на палубу, суматошно размахивая крыльями, упала птица. Это был альбатрос. Неосторожно пролетая над траулером, он врезался в радиоантенну и, сломав крыло, рухнул прямо на нас.
