Игорь Фесуненко - Бразилия и бразильцы

Немцы пошептались и отказались, подумав, видимо, про себя, что Жонас и его супруга не так уж плохо устроились, если с каждой нитки скупленных по пятерке у индейцев бус они имеют сто процентов прибыли.

Прощаясь, мы спросили Ларанжу, мирно ли живут апинаже со своими белыми соседями. Он подумал и сказал, что вообще-то живут они мирно, но иногда белые засевают свою кукурузу на землях апинаже. Год назад один из богатых белых протянул проволоку, которой он отметил свои земли, почти до самой деревни.

Журандир, нервно поглядывая на часы, пояснил, что захват индейских земель — дело обычное.

На обратном пути мы проехали через несколько маленьких крестьянских деревушек с белым населением. Быт, жилища, орудия труда ничем не отличались здесь от того, что мы видели у апинаже. Правда, апинаже все еще продолжали мастерить свои бусы, корзины, луки и стрелы. Но делалось это уже по инерции. По привычке. Ради жалких монет, которые бросают заглядывающие сюда время от времени туристы.

«Белая цивилизация» пришла сюда в 1834 году, когда монах Франсиско до Монте обратил в католическую веру тридцать пять тысяч апинаже. Никогда с тех пор они не нападали на белых. Но к 1970 году их осталось всего лишь 276 человек… В общем-то апинаже даже повезло: белые не расстреливали их, не травили собаками, не сжигали у них хижины и даже не спаивали тростниковой водкой. У них только отобрали землю и свободу. И с тех пор началась гибель культуры апинаже. Лишь самые ветхие старики помнят сейчас ту весну, когда состоялся последний праздник посвящения юношей в мужчины.

И лишь самые древние старухи знают племенные песни, которые давно уже никто не поет. В официальных справочниках племя апинаже именуется «интегрированным». Когда я спросил Журандира, что означает это слово, он пожал плечами. Мы помолчали, глядя на бегущую под колеса серую ленту дороги, и, словно размышляя вслух, водитель джипа Жозе подвел итог:

— Эти апинаже, — сказал он, — уже перестали быть индейцами, но еще не стали белыми. И никогда не станут…

Направляясь в Токантинополис, где нам предстояло заночевать, часть пути — примерно километров двадцать — мы ехали по знаменитой Белен-Бразилия — главной дороге страны. Она была проложена всего лишь десять лет назад через необжитые места, через болота и реки, через непроходимую сельву, через забытые богом и людьми поселки, которые с появлением этой дороги встрепенулись, ожили и разрослись.

Сейчас не верится, что прокладка этой трассы началась так недавно: в 1957 году на первом участке было повалено первое дерево. Сегодня во всех бензоколонках, постоялых дворах, лавках, кабаках, аптеках, автобусных станциях висит на стене фотография этого первого дерева рядом с фотографией инженера Бернардо Сайан. Он погиб, прокладывая трассу, и из раздавившего его дерева был поставлен на место гибели большой крест.

Десять лет назад в полосе Белен — Бразилия обитало пятьдесят тысяч человек. Сегодня же здесь живет около двух миллионов. Возможно, так же сложится и судьба Трансамазоники, которая именно здесь, близ Токантинополиса, пересечет магистраль «Белен — Бразилия». И выглядеть Трансамазоника будет лет через двадцать, возможно, так же, как сегодняшняя Белен — Бразилия. И поэтому с особым вниманием разглядываем мы проносящиеся мимо бензоколонки «Ипиранга» и «Эссо», «Шелл» и «Атлантик», придорожные кабачки, одинокие глинобитные хижины, лотки маленьких базаров с бананами, кокосовыми орехами и густым соком сахарного тростника в глиняных кувшинах. Холмы покрыты серым колючим кустарником и скрученными самбаибами — деревьями с шершавыми жесткими листьями. А в низинах, где побольше влаги, — светло-зеленые кудрявые тростниковые плантации. Мы любуемся пальмами бабасу, которые похожи на зеленые фонтаны, брызнувшие из-под земли и падающие обратно под тяжестью гигантских ореховых гроздьев. Мы фотографируем колючие стволы карнаубейр с растопыренными в разные стороны остроконечными созвездиями листьев и узловатые, вцепившиеся толстыми корнями в землю кажуэйры. Бегут назад плантации, мосты через речки, рощи и овраги, и время от времени возникают за поворотом маленькие поселки, прилепившиеся к ленте шоссе, как к материнской пуповине.

Почти все они обязаны своим рождением этой дороге. Сначала на пыльной обочине близ родника или ручья какой-нибудь пришлый Жоаким открывает постоялый двор или ночлежку для водителей грузовиков, столовую с гамаками за занавеской, где можно переспать ночь. Вслед за тем по соседству вырастает еще один барак: какая-нибудь дона Мерседес — ветеран древнейшей профессии — набирает в соседних поселках полдюжины девчонок и открывает «кабаре». Еще через пару недель рядом появляется крошечный сарай резинщика Педро, латающего гигантские камеры и покрышки грузовиков, пока шоферы обедают у сеу[2] Жоакима или развлекаются у доны Мерседес. Затем поблизости строится бензоколонка «Эссо» или «Шелл». За ней мелкая ремонтная мастерская какого-нибудь «сеньора Пауло». И вот не проходит года, как на дорожных картах появляется новый поселок. Сначала он именуется по номеру придорожного указателя: «347 километр», а затем ему изобретают имя. Оно либо заимствуется у «ресторана», либо у названия ближайшей речки, долины, горы. Например, Брежо Секо («Сухое болото») или Лагоа Верде («Зеленое озеро»). Иногда его подсказывает забавный случай, дорожное происшествие где-то поблизости.

Неподалеку от Жабути-Майор кто-то когда-то поймал большую черепаху — жабути. А там, где находится Порангату, жил когда-то охотник, влюбившийся в красавицу индианку по имени Ангату и похитил ее. Когда соплеменники красавицы схватили дерзкого белого, он перед казнью крикнул: «Погибаю за Ангату!» Вот это «За Ангату!» («Пор Ангату!» — по-португальски) и дало название поселку. Во всяком случае именно так говорится в легенде, которую здесь рассказывают.

В Токантинополисе Журандир размещает нас на ночевку в одноэтажном, как и весь городок, домике, гордо именуемом отелем. В ожидании ужина мы сидим на табуретках в крошечном палисаднике у дверей нашей гостиницы. Карл вытянул худые босые ноги, уставившись на них с такой сосредоточенностью, словно видит их впервые в жизни. Он вздыхает и потирает бедро левой ноги:

— Болит старая рана. Под Курском получил. В сорок третьем году.

— Брат моего отца погиб под Курском, — говорю я, доставая сигареты.

— Может быть, именно он, прежде чем погибнуть, угодил в эту проклятую ногу, — кряхтит Карл.

— Нет, — отвечаю я. — Он не успел: он погиб еще в эшелоне, в котором ехал на фронт. Во время бомбежки.