Игорь Фесуненко - Бразилия и бразильцы
Мы еще смакуем кофе, а Журандир уже выразительно поглядывает на часы: «Если сеньоры не хотят опоздать в Эстрейто до окончания рабочего дня, то мы должны поторопиться».
И вот мы снова трясемся в джипе, придерживая сумки с фотоаппаратами, кинокамерами и магнитофонами, чертыхаясь, когда нас подбрасывает особенно сильно, и с опаской поглядывая на тучу, нависшую над дорогой.
На аэродроме наши пилоты Рейс и Перондини уже поджидают нас в самолете. Лететь до Эстрейто недалеко. Не успевает Перондини рассказать нам свежий анекдот, как Рейс закладывает глубокий вираж и кричит:
— Глядите: индейцы!
Схватив фотоаппараты, мы прилипаем к окнам и просим Рейса не спешить. Толкая друг друга локтями, мы пытаемся снять убогие, крытые соломой хижины.
— Это — селение апинаже, — говорит Журандир. — Оно километрах в тридцати от Токантинополиса, где мы сегодня заночуем. Если хотите, мы можем съездить к ним.
«Если хотите?!» Разумеется, мы хотим.
— Но тогда мы не сможем посмотреть здешний участок Трансамазоники!..
Мы проводим небольшую летучку и без труда обнаруживаем, что нам всем гораздо больше хочется посмотреть живых, всамделишних индейцев.
Карл, деликатно покашливая, доводит до сведения Журандира наше решение. Журандир в знак согласия кивает головой.
— Конечно, это не те индейцы, которые устроили для наших топографов пляски у костра под Марабой, — говорит он. — Эти апинаже уже почти цивилизованные, они лет двести мирно соседствуют с белыми. Но все равно любопытно.
Деревня апинаже расположилась на большой поляне не очень густого леса неподалеку от крохотной речушки Москито. Полтора десятка хижин, сооруженных из соломы и сухих листьев, стояли вокруг гигантского дерева манго, увешанного тяжелыми зелеными плодами. В его тени рылись серые свиньи с поросятами. Тощие собаки лениво выкусывали блох из грязной свалявшейся шерсти. У каждой хижины сидели на грубо сколоченных табуретках или стояли смуглые мужчины в шортах и женщины в юбках. Рядом на земле играли детишки.
Журандир подводит нас к одной из хижин и протягивает руку пожилому, атлетически сложенному индейцу.
— Здравствуй, Ларанжа! Это мои друзья. Они пришли посмотреть, как живут апинаже.
Ларанжа, капитан племени, — так называют в Бразилии индейских вождей — без всякого интереса глядит на обвешанных фотоаппаратами пришельцев и кивает головой: «Пускай смотрят…»
Сразу же становится ясно, что к зевакам вроде нас тут давно привыкли.
Вокруг Ларанжи собрались детишки и женщины с младенцами на руках.
— Это твоя жена? — спрашиваю я, кивнув наугад головой на самую дородную старуху с отвислыми грудями.
— Нет, — отвечает он, явно оскорбленный моим предположением. — Вот моя жена. Он показывает на девушку, застенчиво прятавшуюся за его спиной. Я достаю из сумки плитку шоколада и протягиваю ей. Она испуганно глядит на мужа, он берет у меня шоколад, разворачивает его и отправляет в рот.
Создав таким образом атмосферу взаимного доверия, мы расчехляем наши камеры и отправляемся в обход деревни в сопровождении предложившего себя в качестве гида Франсиско, четырнадцатилетнего мальчишки, сносно объясняющегося по-португальски.
Да, видно, к белокожим гостям здесь привыкли. Конец дня. Деревня отдыхает. И апинаже равнодушно провожают глазами чужаков, проходящих мимо их хижин, заглядывающих в двери, сующих конфеты детишкам и торопливо щелкающих затворами фотоаппаратов.
Как правило, в убогих хижинах, кроме убогих гамаков, нет никакой мебели. Лишь несколько раз мы увидели в них топчаны и даже столы. Помимо брюк и юбок эти столы едва ли не самое заметное свидетельство влияния белой цивилизации на быт апинаже.
Стройная девочка в светлой клетчатой юбочке застенчиво отворачивается, заметив нацеленный на нее объектив моей «яшики». Я протягиваю шоколадную конфету. Девочка кладет ее за щеку.
— Деньги дай. Деньги, — слышится скрипучий старческий голос за стеной хижины.
— Кто это? — спрашиваю я у Франсиско.
— Ее мать.
— А зачем ей деньги?
— Рис покупать. И фаринью[1] тоже.
— А где же она их купит?
— Да в лавке, — Франсиско кивает головой на маленький глинобитный домик на противоположной стороне деревни. Оказывается, здесь даже есть нечто вроде сельского кооператива, где апинаже могут выменивать собранную на плантациях кукурузу, маниоку и орехи бабасу на керосин, спички, конфеты и нехитрые принадлежности своего туалета.
Я протягиваю застенчивой девочке несколько монет.
— Теперь снимайте, снимайте, старуха ругаться не будет, — подбадривает меня Франсиско.
Я щелкаю затвором «яшики». Девочка равнодушно глядит куда-то сквозь меня.
— А как зовут тебя? — спрашиваю я ее.
— Жандира.
— Сколько тебе лет?
— Не знаю.
— Не знаешь, сколько тебе лет?
— Тринадцать, — говорит Франсиско.
— А почему ты знаешь, а она — нет?
— Она не знает, потому что не ходила в школу, — назидательно говорит Франсиско. Оказывается, здесь, в деревне, имеется даже нечто вроде сельской школы, где учат читать, писать и считать.
— А почему же ты не ходишь в школу? — спрашиваю я Жандиру. Девочка молчит.
— Ну, а чем же ты занимаешься?
— На плантации работаю.
— Что вы там сеете?
— Кукурузу, маниоку.
— Бусы купишь? — раздается за спиной тоненький голос. Я оборачиваюсь и вижу мальчишку лет шести, протягивающего мне связку бус: на тонкой бечевке нанизаны ярко-красные орешки и маленькие высушенные плоды каких-то растений, вперемежку с сухими обрезками тростника и разноцветными перышками.
— Сколько стоит?
— Пять крузейро.
Я покупаю несколько ниток и, укладывая их в сумку, вижу, что Карл и Юлиус спешат ко мне. Они тоже хотят обзавестись столь экзотическим сувениром.
Увы, у мальчишки бус больше нет, и мы с немцами снова идем в обход по деревне, заглядывая во все хижины. Бус нигде нет. Франсиско говорит, что недавно в деревне побывали миссионеры и выменяли все бусы, луки и стрелы. А новых они еще не успели сделать.
Экскурсия по деревне апинаже завершилась визитом в аккуратный белый домик, принадлежащий инспектору Национального фонда индейцев Жонасу. Самого Жонаса не было в деревне: он с утра уехал в Токантинополис. Нас гостеприимно встретила его жена, немолодая уже женщина с усталым чуть тронутым морщинками лицом. Она поила нас кофе и жаловалась на скуку и однообразие своей жизни. Прощаясь, она спросила, не купим ли мы у нее несколько ниток бус. «Настоящие индейские. Всего по десять крузейро… В Токантинополисе они стоят пятнадцать».
