Борис Норд - Льды и люди
Норвежский бот.
Воронин уносит рупор в штурманскую рубку. Рупор больше не нужен. От „Ледяного медведя“ к „Седову“ идет фальсбот. Он стремительно режет носом волны, уходящие к скалам островов. Двое матросов в синих фуфайках, стоя, изящно и сильно гребут, налегая на весла от себя. Весла привязаны к деревянным стойкам, по обычаю норвежских зверобоев, тонкими ремешками.
— Эх, и гребцы! — невольно восхищается даже возмущенный волынистой политикой норвежцев Бабич. — Эх, и фальсбот.
Обойдя под носом „Седова“, фальсбот уже прильнул, как ребенок к матери, к левому борту ледокола. Там спущен парадный трап. Первым поднимается, энергично размахивая мощными руками, старик-шкипер. Его снова мирно дымящаяся трубка первой попала в плен объектива киноаппарата Новицкого. Вторым Новицкий „обыгрывает“ горбоносого сухощавого помощника шкипера, похожего на австрийца.
Вся экспедиция сгрудилась у камбуза. Под десятками взоров самых различных оттенков шкипер „Ледяного медведя“ и его горбоносый „зампред“, как его сразу же шутливо окрестили, чувствуют себя неловко, натянуто улыбаясь объективу киноаппарата. В виде контрмеры они стараются придать лицам окаменелое выражение, приличествующее морским волкам. Их выручает Шмидт, приглашающий в капитанскую каюту. Стуча деревянными подошвами, люди с „Исбьерна“ идут следом за русским, поразившим их библейской роскошной бородой.
Предупредительность его окончательно сбивает шкипера „Исбьерна“. Я ловлю его недоумевающий взгляд, брошенный украдкой горбоносому. Свое пылкое кинооператорское внимание Новицкий, разочарованный молниеносностью встречи, переносит на стоящих в фальсботе зверобоев. Один из них — тонкий юноша лет девятнадцати с розовыми, покрытыми золотистым пушком щеками. Второй — плотный, коренастый парень лет двадцати восьми. Ловко балансируя в ритм кидающих фальсбот валов, они недружелюбно следят за поведением столпившихся у трапа.
Присутствие такого большого экипажа на плавающем в полярном море советском ледоколе кажется им странным и загадочным. Это ясно видно по их взглядам.
Вышедший из капитанской каюты шкипер бросил им несколько резких фраз. Младший матрос оттолкнулся от „Седова“ веслом, и фальсбот понесся по валам.
Старший матрос трогает лежащую в углу спардека большую, убитую Горбуновым на Кап-Флоре, голубую чайку.
— Хойхой! — тыча ее пальцем с массивным золотым перстнем, произносит он, — хойхой!
— Да, — соглашается он, — хойхой.
— Норге хойхой, — продолжает втолковывать тот.
— Норге хойхой, — подтверждает, по-ребячески повертываясь несколько раз, на каблуке молодой зверобой.
— Да, да, — подтверждаю я. — Норге хойхой.
Так зовут эту голубовато-серую красивую полярную птицу в Скандинавии.
Стена недоверия рухнула между нами.
Зверобои успели слетать на своем изящном фальсботе к „Ледяному медведю“ и снова вернуться на „Седова“. Они привезли коренастого, как сами, парня в желтом, как у шкипера, грязном шарфе, обернутом вокруг татуированной шеи. На правой руке у него грубо вытатуирован морж. Это радист с „Ледяного медведя“. Радист привез две толстых книги в красных шагреневых переплетах, — судовые журналы обеих шхун. Мимо зрачков киноаппарата он прошел прямо, не уронив взгляда на суетившегося кинооператора, открыл дверь в капитанскую каюту и шагнул внутрь. Он знал язык моряков Германии. Он должен был разговаривать с профессором Шмидтом о причинах появления норвежских шхун на архипелаге.
Судовые журналы должны быть судьей. Проложенные в них шкиперами курсы должны сказать нам об их последних рейсах.
— Рошен шиф (русский корабль)? — интересуется младший, трепля за ухо „Самоедку“, собачонку Ушакова. Матрос смеется, обнаруживая детские ямочки в углах розовых щек.
— Совет Унион рошен шиф (советский корабль), — поправляет Бабич.
— „Исбьерн“ — Норге („Исбьерн“ — из Норвегии)?
— Норге, Тромсе (из Норвегии — из Тромсе).
— „Хетти“ (а „Хетти“)?
— Тромсе (из Тромсе).
Холодный ветер с моря поднял крутую волну. „Исбьерн“ и „Хетти“ второй уже час, переваливаясь с боку на бок, описывают вокруг „Седова“ круг за кругом. С „Исбьерна“ доносится сердитый рев медвежонка. Медвежьи шкуры на мачтах „Хетти“ полощутся по ветру, как белье.
— Ух! — жмется Громов, — ух!
Это должно изобразить: как норвежцам не холодно? Оба второй час, пока происходит „гаагская конференция“ в капитанской каюте, стоят на спардеке в одних фуфайках.
— Привыкли, — бросает подошедший Журавлев. — Полярные ребята. Видали, как на фальсботах ходят? Самые норвежские ледяные медведи! Исбьерн — ты, — дружески толкает он в грудь младшего.
— Исбьерн, — смеется тот…
— Виктория си? ланд? (В море Виктории или на земле Виктории)? — допрашивает зверобоев Громов.
— Виктория ленд, — стучит кулаком по столу старший зверобой: — Тромсе. Норге. Гренландия. Сваальбард, — часто сыплет он словами.
Если верить тому, что он говорит, „Ледяной медведь“, выйдя весной из Тромсе, успел до встречи с нами побывать на Шпицбергене, в Гренландии и на острове Виктории.
Оба зверобоя были приведены со спардека в салон и подвергнуты перекрестному прокурорскому допросу. Каждый вытаскивал из тайника памяти и пускал в оборот знакомые иностранные слова. Допрашивали на всех европейских языках сразу.
— Фатер — кок, — гордо говорит оживившийся после рюмки коньяка молодой.
— Папашка его значит кок, — объясняет Московский.
— Фрекен Гукер ленд, — хвастает советским достижением перед сыном кока Громов.
Эта тарабарщина должна обозначать, что на острове Гукера живет советская женщина. Но норвежцы каким-то чудесным образом понимают. На лицах обоих стопроцентное недоверие.
— Рошен фрекен Гукер ленд? — тянут они, ставя рюмки на стол. — Hay, нау.
— Так, так, — обличает их Журавлев, — нашего зверя бьете. Усы-то нашего морского зайца на рее висят.
К всеобщему удовольствию норвежцы встают и прикладывают руки к сердцу, раскланиваются с очаровательными улыбками.
— Эх, взять бы вас за ласты, милые! — негодует Журавлев.
— За что? — вступается за норвежцев Петров. — Морские пролетарии. Шкипера куда потащат, туда и плывут.
В дверях салона появляется Самойлович. Вместе с ним в салон входят густые хлопья тумана.
— Судовые журналы подтвердили пребывание шхун в Гренландии. Заходили они на остров Виктории. Но на архипелаг, конечно, за морским зверем забрались.
— Самойлович, — узнает его младший зверобой. Вскочив с дивана, он почтительно жмет ему руку. — Норман. Ланд. Норге. „Красин“. Амундсен. Амундсен.
