Антонио Арлетти - Трампеадор
—.А сколько цапель надо убить, чтобы набрать килограмм перьев?
— Двести или триста,— ответил Франческо.
Перьями мы наполняли два мешочка, которые ночью клали на ноги, чтобы согреться. Много времени спустя я вновь увидел эти тонкие перья. Они гневно тянулись ко мне с новой шляпки элегантной сеньоры.
Теперь мы охотились целыми днями. Вперед мы продвигались очень медленно; оба берега реки были богаты дичью, и Франческо развил лихорадочную деятельность: стрелял, снимал шкуры, ставил силки и капканы, преследовал зверей с неутомимостью гончей собаки. Мне тоже приходилось нелегко, ибо на мою долю доставалась вся «черная» работа.
Хотя и невольно, Франческо стал обращаться со мной, как босс с несчастным посыльным. В эти минуты я изучал его, как психиатр изучает душевнобольного. Налицо был характерный случай помешательства на почве охоты, и расплачиваться, увы, приходилось мне. Где моя свобода? Мои этнологические и палеонтологические раскопки и поиски? Мое слияние с природой? Как я смогу доказать свою гипотезу о Smilodon Eusenadiensis[40], если мне некогда искать его огромные, как шпага, зубы? У меня не оставалось ни одного свободного часа, и, подчинившись этому фанатику, я тоже превратился в мясника на бойне.
В редкие минуты бессильного возмущения я втайне мечтал, что Франческо сломает себе бедренную или большую берцовую кость. Тогда я крепко-накрепко привяжу его к двум веслам, запихну в палатку, а сам отправлюсь в горы, буду искать в земле древних животных, вазы индейцев, коллекционировать закаты солнца и наслаждаться бездельем.
Вскоре с Франческо и в самом деле случилось неприятное происшествие, и я испытывал угрызения совести, терзаясь мыслью, что судьба вняла моим тайным желаниям.
Однажды в крохотной лагуне, где мы поставили капканы на нутрий, молодой аист по непростительной рассеянности ступил ногой на тарелку капкана. Завидев нас, он остался недвижим.
Мы бы, понятно, выпустили его на свободу, но красота птицы подала нам идею подержать ее немного у себя в палатке и подлечить ей ногу.
Время от времени мы пригревали у себя какого-нибудь зверька, отчасти из желания расширить круг наших знакомых, отчасти же потому, что нам было приятно лечить и потом дарить свободу нашим изувеченным пленникам. Это был наш жест примирения по отношению к природе.
Франческо протянул руки к этому живому иероглифу, а я наклонился, чтобы отомкнуть капкан.
В тот же миг клюв аиста пронзил Франческо левую руку. • Длинный клюв, хорошо отточенный аистом о железо капкана, проткнул кожаный рукав куртки и разорвал охотнику кожу. Этот коварный удар стоил аисту жизни. Рана была довольно серьезной, но не настолько, чтобы заставить Франческо взять хоть однодневный отпуск, как я надеялся.
Обмыв рану целебным чаем и подвязав руку, Франческо вновь отправился на охоту. Он был убежден, что еще легко отделался. Ведь он мог лишиться глаза и даже — без всякого преувеличения — самой жизни.
Очень мило, что аисты приносят в дом младенцев, но этот нахальный аистенок чуть не убил доблестного охотника. Кто сумел бы удержаться от ехидной усмешки, прочитав в газете: «Охотник на львов погиб от птичьего клюва».
Рана, к счастью, не загноилась, и через несколько дней Франческо вновь владел обеими руками.
Судьба не захотела обделить и меня, и вскоре со мной тоже случилась беда. Впрочем, это происшествие было менее трагичным, как и положено жалкому новичку.
Поймав на ужин обычную радужную форель, я стал снимать ее с крючка. И тут рыба выскользнула у меня из рук. У самого берега форель извивалась, дергалась, бросалась из стороны в сторону, пытаясь удрать. Наверно, ей это удалось бы, если бы я не стиснул ее ногами и не придавил рукой ко дну.
Мое равновесие было весьма непрочным, и я понимал, что при малейшей попытке вытащить форель из воды она вновь улизнет.
Но не отказываться же от ужина! Я чувствовал, как трепещет жирная спина форели, пытавшейся сбросить мою руку, и заранее предвкушал аккуратно нарезанные куски нежнейшего золотистого филе, ощущал, как бьется о ноги гладкий рыбий живот, и уже видел, как бесчисленные икринки превращаются в чудесный майонез, мое последнее кулинарное изобретение. Одна рука у меня свободна, а на боку висит острый французский нож. Я проткну насквозь эту проклятую форель.
Борьба за существование утончает наши способности, придает нам решительность и находчивость, делает нас опытными. Кроме того, сражаясь с форелью, я чувствовал себя участником крестового похода гурманов. На швейцарских озерах или в рыбьем садке без помощи специального сачка я трусливо бы отказался от дальнейшей борьбы. Но на дикой реке, утратив почти все признаки цивилизованного человека, я действовал с быстротой и ловкостью дикаря.
Могучий удар ножом, которому надлежало завершить наш молчаливый поединок и утвердить превосходство людей доисторического периода, навсегда оставил след на большом пальце моей правой ноги.
Парусиновый верх альпаргата не смог защитить ноготь, добрая его половина устремилась вслед за форелью и уже больше не вернулась. Как, впрочем, и сама форель. Затвердевшая мозоль на ногте до сих пор напоминает мне об этом пусть банальном, но полном глубокого значения происшествии. Две, три тысячи лет цивилизации невозможно снять, как грязную рубаху; они прилипли к современному человеку, словно лейкопластырь.
Одичавшие, обросшие, в изодранных штанах и рубашках, прокаленные солнцем, травленные холодом и ветрами, мы как бы слились с местным пейзажем.
Плато по обе стороны долины было сплошным степным морем, а горные цепи вдалеке казались гигантскими каменными валами, готовыми низринуться на врага.
Склоны долины прорезали глубокие овраги. Тут и там громоздились обрывистые, крутые скалы, обрушившиеся каменные глыбы; обточенные ветром и размытые водой, они обнажали многоцветные слои породы. Соли, минералы, сплавы, извергнутые из недр земли, с годами образовали полихроматический сэндвич. Растительность в долине была обильной, но низкорослой. Деревца и кусты протянулись узкой зеленой лентой вдоль реки, поближе к драгоценной влаге, приятно контрастируя с желтым песком пляжа.
Должно быть, мы пересекли зону, о которой в географических атласах указано, что плотность населения здесь четверть жителя на один квадратный километр, и углубились в зону, где эта плотность возросла до половины жителя на квадратный километр.
Уже не раз в неделю, а каждые два-три дня мы встречали стада овец, которые, не обращая на нас внимания, пили воду; вдали маячила фигура гаучо.
Каноэ осело под тяжестью груза, и становилось все труднее размещать вдоль бортов связки шкурок.
