Боги лотоса. Критические заметки о мифах, верованиях и мистике Востока - Еремей Иудович Парнов
Это далеко не единичный случай в практике британских судов. Все чаще и чаще на скамью подсудимых попадают дьяволоманы, изуверы, практикующие «изгнание дьявола», полубезумные некрофилы, называющие себя адептами «черной йоги».
ПУТЯМИ ДРЕВНИХ КОЧЕВИЙ
Бессонница страшней врага,
Тиранит мыслью беспрестанно.
Как для уставшего йоджана,
Сансара для глупца долга.
Дхаммапада
Мы забирались в самые заповедные места. Именно сюда удалился от мира хозяин Шива. Именно здесь, в ледяной пещере, ждала его страстная и целомудренная Парвати, Вечная Жена и Мать. По преданию, которое широко распространено средь местных анвалов, божественная чета должна обязательно вернуться в эти места, одухотворенная великой любовью. И в самом деле, нельзя забыть опьяняющие луга Пахалгама, где по ветру летит золотая пыльца. Чувство Парвати, ее чистая, юная жажда оказались сильнее аскетических обетов Шивы. Оно возобладало над сверхчеловеческой волей и бездонным омутом самопогружения.
Мне казалось, что все вокруг пронизано этим нескончаемым противоборством. Холодный блеск глетчеров и целебный пар горячих источников, суровая лаконичность каменных оград и праздничное сверкание хвои, мрачные пещеры и скот на летовках, дуновение снегов и мирный дух навоза.
На Чанданвари (2923 м) я пил густое теплое молоко. Причастие Парвати, хмельное таинство торжествующей жизни.
Синеватая пыльца уже тронула ягоды можжевельника. Кузнечики стрекотали в траве. И лошади, погружаясь в росу, вспугивали их отрывистым фырканьем. И, как отзвук дальнего грома, перекатывался по долинам ликующий бычий рев. Сокрушающий миры не смог совладать с беззаботным проказником Камой. Эллинские боги тоже трепетали перед голеньким пухленьким мальчиком с луком и стрелами в колчане из роз.
Стрелы Камы и стрелы Эроса.
Я дышал медвяными росами Кама-сутры, Поэмы Любви, ее бродильной закваской. Навстречу горным высям вздымалась горячая волна. А вот и местный Амур - замурзанный карапуз с яркими шариками из коралла и бирюзы вокруг загорелой шейки. Пуская пузыри от натуги и важности, он наполнил розовым молоком деревянные, черные от старости чашки. Его отец - сухощавый бхота, чья разлохмаченная черная шевелюра не знала ни гребня, ни ножниц, - выразительно щелкнул себя по горлу. Смеясь, мы сдвинули чашки и, окропив воздух, где, надо полагать, алкали голодные духи, на едином дыхании испили напиток бессмертия.
Так я отпраздновал пересечение трехтысячной высотной отметки. Настанет мгновение, и я выпью ячменного пива на высоте, где уже не растет ячмень. Это будет в непальских горах, в десятке-другом километров от Джомолунгмы. Вместе с бхота-проводниками я вот так же накормлю духов, но они сыграют со мной жестокую шутку. За вершину мира я приму совсем другую гору.
Но это будет не скоро, и я еще не могу об этом знать. Поэтому с тайной гордостью заношу в записную книжку высоту Шешната (3568 м). Ищу в себе признаки горной болезни, не нахожу их и жестом прошу еще молока.
- Do you like? [1] - интересуется бхота-отец.
- Каи чаи на [2], - отвечаю я, не зная, как будет «восхитительно», и потом добавляю по-английски: - delightful.
[1 Нравится? (апгл)]
[2 Ничего (тибет.).]
Мне все кажется здесь delightful: воздух, влажная теплота лошадиных ноздрей, щербатая улыбка горного Эрота. Но я забываю это емкое слово, когда, раздвинув колючие лапы елей, вижу изумрудную гладь замерзшего озера. Нежным молочным светом лучатся замурованные в толще льда газовые пузыри. Фиолетовые, испещренные снеговыми наносами хребты обретают в этом зеленом зеркале расплывчатый розоватый отсвет.
- Обычно лед держится здесь до июля, - объясняет бхота. - Но нынешнее лето выдалось жарким, и, наверное, недели через три все растает.
Мысленно поздравляю себя с удачей. Горные озера великолепны, спящие подо льдом, они ослепляют и завораживают.
Зеркала зачарованных королевств.
Бросаю шиферную плитку. Она долго несется по ледяной глади, наполняя пронизанную светом тишину медленно затухающим шелестом. Застывший мир остановленных движений. Тишина, пойманная в зеленых кристаллических гранях. Далеко внизу, словно утыканные иголками подушечки, круглятся лесистые склоны. Игрушечные домики пастушьей деревни словно забыты кем-то навсегда у излучины реки. Как затвердевшая струйка кедровой живицы, видится отсюда Лиддар. Только облако медленно перемещается в небе, выплывая из-за острого каменного ребра, и ледяной конус светится отрешенно и ярко. Лишь он один возвышается над нами. Остальная вселенная - у наших ног.
Маленький бхота, поковыряв в носу, показывает на бледную тень луны в иссиня-солнечном небе.
- Хотите подняться на глетчер? - спрашивает бхота-отец. - Это можно устроить. В Альпийском клубе сдаются напрокат теплые вещи.
- Сколько это займет времени?
- О, пустяки! - Он пренебрежительно сплевывает. - Каких-нибудь три дня.
И в самом деле, что для него, познавшего зов вечности, могут значить жалкие эти три дня? Мне же остается лишь улыбнуться снисходительно и вместе с тем жалко. Если бы он знал, сколько «о'кэй» уже проставлено в моих авиабилетах и как мало осталось времени до отлета.
Прослеживаю извивы Лиддара, пытаясь разглядеть вдали священную для индуистов гору Хармукх (5148 м). Там, в долине Сон-марга, прячутся высотные озера Вишнасар, Кришнасар, Гангабал, названные именами самых щедрых и милостивых богов, руины забытых храмов, укромные источники, чья целительная сила прославлена в золотых письменах Сиккима и Леха. Да что там золото! В Дели и музеях Улан-Батора я держал в руках книги, сделанные из листьев пальмы, горного дуба, магнолии, в которых чернилами, изготовленными из «семи драгоценностей», воспевались чары Кашмира. По берегу Лиддара дорога из Пахалгама в Сон-марг занимает пять дней, то есть почти столько же, сколько восхождение на глетчер. Если бы пришлось выбирать, я бы предпочел именно это путешествие по каньону, где на каждом шагу встречаются священные зарубки истории.
Но, располагая часами вместо дней, я не мог даже мечтать о длительных пешеходных прогулках. Куда реальнее было добраться до Сон-марга кружным путем, через Сринагар, на автомобиле. Или вообще слетать в Кулу, где так отчетливо видны, говоря словами Блока, «забытые следы чьей-то глубины».
В этой долине меня привлекало многое: поразительное смешение
