Юрий Аракчеев - Зажечь свечу
Постучали в дверь первой попавшейся избы.
— Хозяйка, молока не найдется?
Тут опять сверкнул какой-то лучик и засиял-засверкал было. Хозяйка отворила, и пахнуло на Никонова уютным деревенским теплом, хлебом. Хозяйка была пожилая — много морщин, но моложавая, бойкая. Пока доставала кринку, стаканы, Василий Семенович и Никонов уселись на скамью у двери и хорошо, радостно переглянулись.
— А что, хозяйка, как жизнь деревенская? — спросил вдруг Никонов весело.
— Жизнь-то? Хорошо. Теперь хорошо стало, чего ж… — Хозяйка светло смотрела голубоватыми глазами на Никонова и улыбалась. — А все ж таки, если честно говорить, то…
И она умолкла.
Злясь на себя за что-то, Никонов молчал тоже. Молоко было чересчур холодным и казалось безвкусным. Заломило переносицу. Хозяйка, повозившись где-то в другой комнате, вошла и начала вдруг рассказывать, жалуясь. Чертовщина какая-то, подумал Никонов, чувствуя, как звонко запульсировало в мозжечке. И в желудке кольнуло. Чтобы не обидеть, он машинально поддакивал хозяйке. Лучики все до одного погасли, остался только назойливый звон.
— Пусть меня осудят, я не боюсь, — сказала хозяйка внезапно. — Я правду говорю, разве нет?
Никонов и Василий Семенович переглянулись молча.
— Слушай, Вась, — сказал Никонов, когда выпили молоко. — Может, поспим здесь?
— У вас поспать можно, хозяюшка? — спросил он.
— А чего ж. Пожалуйста. Здесь и постелю. А хотите, в сенях.
— А Ленька? — встревожился Василий Семенович.
— Да, ты прав. Сейчас пойдем. Извините, хозяюшка, нам идти надо.
Вышли. Солнце теперь било в лицо, и потому веселее было идти. Но дул в лицо и ветер.
Никонов сошел со своих старых следов и зашагал по целине опять.
— Ты куда? — спросил Василий Семенович.
— Ничего, я так. Ты иди.
Сзади он слышал скрипение валенок Василия Семеновича — пошел-таки за ним след в след. «Что за кретинизм!» — взорвался Никонов. И остановился: сердце колотилось слишком.
— Погоди немного. Передохнем. Ты как, не устал? — спросил Василия Семеновича, и сердце вдруг заныло от жалости к нему.
— Нет, ничего, — едва переводя дух, ответил тот.
— Ну, мы потише пойдем. Торопиться-то некуда, верно? У тебя с сердцем вообще как?
Василий Семенович улыбнулся благодарно.
— Ничего, может быть, к вечеру клев будет, верно? — сказал Никонов и слегка хлопнул Васю по плечу.
— Конечно, будет, — согласился Василий Семенович радостно.
Зашагали.
Никонов напряг мышцы рук. У него все еще были отличные мышцы, особенно плечевой пояс. Когда-то собирался всерьез заняться спортом — сначала лыжами, потом борьбой. Даже боксом пробовал немного. Плаванием… Куда же время-то утекло?
Пришли на место, к своим старым лункам. Здесь никого не осталось. Лунки с горками ледяных осколков, следы людей, окурки. Только метрах в двухстах виднелись фигурки. Пошли к ним.
Отыскали Леньку.
— Что-то вы долго, ребята, — сказал он и вытащил окуня. В его чемоданчике уже лежало с десяток. Видно было, что он абсолютно счастлив.
У Василия Семеновича тоже загорелись глаза.
Вот не везет, подумал Никонов. Теперь от лунок не оттащишь до вечера. И прорубил тоже. Клев немного оживил его. Вытащив шестого окуня, он почувствовал, как к нему возвращается что-то. И даже захотелось — как тогда — повторять про себя стихи Пушкина: «В те дни, когда в садах Лицея…» Тогда это было как заклинание, под которое клевало особенно хорошо. Однако теперь не помогло: клев кончился.
— Ну, что? — спросил он Леонида Николаевича громко.
— Что-то перестало, — ответил тот. — Посидим еще, может, подойдет?
— Посидим.
А у Никонова началось опять. Ему захотелось упасть с чемоданчика лицом в снег. Даже если он попытается объяснить им — Леньке, Васе, — они не поймут. Довольны жизнью абсолютно.
— Как насчет другого места, а?
Леонид Николаевич смотрел на него.
— Какого места? — не понял Никонов, но почувствовал, как похолодело в груди.
— Ну, может, поищем? Где клюет… — как бы оправдываясь, сказал Ленька.
— А! Давай поищем, — устало вздохнув, согласился Никонов и поднялся. — Пошли.
Они втроем прорубили еще с десяток лунок и просидели часа два. Никонов пригрелся на своем стульчике, старался дремать.
К деревне шли быстро, резво. «Как аргонавты в старину, покинем мы свой дом… Как аргонавты в старину, покинем мы свой дом… Как аргонавты в старину… — в такт шагам повторял Никонов тоже по старой памяти. Из Джека Лондона. И получалось здорово. — Как аргонавты в старину…»
— Если бы сейчас и водочки… — вырвалось неожиданно. — У Леньки наверняка есть, хорошо… Что, пойдем к ней же? — спросил Никонов, повеселев.
— Можно, — согласился Василий Семенович.
— Черти, молоко без меня пили! — с опозданием обиделся Леонид Николаевич.
Хозяйка обрадовалась им.
— Ночевать будете?
Зачем пришли, уже досадовал Никонов, глядя на то, как Ленька деловито достает бутылку из рюкзака.
Сняли шубы. Было тихо, только тикали ходики. Висел старый продавленный репродуктор, молчал. Сердце заныло. В избе, где он так часто бывал в те годы, висел точно такой же, только без конца говорил — хрипло и еле слышно. Откуда он здесь, старый? И почему молчит?
Выпили.
— Ребята, на плотах поехали вместе, а? Летом! По Сибири! — громко заговорил Никонов, жуя. — Как, старики, а? Тряхнем?!
— Можно, — сказал Ленька, польщенный.
«За что они уважают меня?» — подумал Никонов, мрачнея опять.
— А сейчас — домой! Идет? — сказал он зло и усмехнулся криво.
— Что?! — с дурашливым недоумением Ленька.
— Почему?.. — мягко и искренне Вася.
Не ожидали. Разумеется. Для них он, Никонов, странен. Странен, зол, капризен.
У Василия Семеновича был такой обескураженный вид, что казалось, он вот-вот заплачет. Большой сорокалетний мужчина с пухлым лицом. И пошутить нельзя… А Леонид Николаевич?.. Ленька наклонился и принялся искать что-то в своем мешке. Обиделся. Хотя возражать не собирается тоже.
— Ты что, серьезно? — спросил наконец Ленька, придя в себя и подняв голову. Глаза его были грустны.
— А что? Все равно не берет ни черта. Да и ветер… — убежденно заговорил Никонов.
— Нет, я так… — негромко сказал Ленька. — Нелепо все же. Впрочем, я понимаю тебя. Я тебя понял. Работа, да?
«Неужели?! — мысленно воскликнул Никонов. — Ты понимаешь меня? Ах, какой же ты молодец. Ты, выбравший себе тишайшую гавань, оградивший ее молами-шлюзами, не замечающий океанских кораблей, которые по ночам светят своими… Что это я вдруг? Высокопарно так…» — остановил сам себя. Глаза наполнились слезами — луком закусывали.
