Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Принесли кофе и чай, обслужив по-турецки, то есть на полу. На этот раз я решил сначала спросить, не калмыцкие ли это кофе и чай, и получил заверение, что кофе ― «Мокко»[307], а чай ― китайский.
Кофе выпито; одной из фрейлин княгини подали балалайку, вид русской гитары о трех струнах, из которых извлекают несколько грустных монотонных звуков в жанре тех, что издает в Алжире немного похожий музыкальный инструмент. С первыми нотами, если подобные звуки можно назвать нотами, поднялась и стала танцевать вторая фрейлина. Я воспользовался словом танцевать, не подобрав другого глагола ни пером, ни языком; но факт, что подобное движение ничего общего с танцем не имеет; это были позы, наклоны тела и кружение, являющие безыскусную пантомиму, исполняемую танцующей без страсти ― ни грации, ни удовольствия. Минут через десять она опустилась на колени и воздела руки кверху, как бы обращаясь с мольбой к незримому гению, поднялась, минуту кружась на месте, и коснулась одной из подруг, которая поднялась, приняв ее протянутую руку. Вторая в точности повторила танец первой танцовщицы, была замещена третьей, вновь начавшей то же исполнение безо всяких вариаций. Я уже спрашивал, все ли 12 фрейлин, обязанные повиноваться по первому слову, последуют таким вот образом одна за другой, и продолжение монотонного удовольствия заведет нас в полночь, но после третьего танца и кофе, и чай были выпиты, княгиня поднялась, сошла по ступеням, взяла под руку и повела меня. Конечно, 12 фрейлин пошли следом и вернулись в замок так же степенно, как их суверенша. Нашу отлучку использовали для устройства иллюминации. Салон сиял огнями, отраженными великолепными зеркалами и граненым хрусталем люстр, привезенных, по-видимому, из Франции. У одной из стен салона находился рояль Плейеля[308]. Я спросил князя, играет ли кто в доме на рояле; он ответил, что нет, но ему известно, что во Франции не бывает салонов без рояля, ― увы! он говорил правду ― и что он захотел приобрести такой же. Итак, это пианино, доставленное лишь месяц назад, сохраняло целомудрие, но накануне было настроено специалистом, приглашенным из Астрахани, на случай, если кто-нибудь из гостей, ожидаемых князем, умеет играть на экзотическом инструменте. На нем играли все три наши дамы.
Чтобы проявить учтивость и ответить на знаки внимания, только что оказанные нам княгиней, я призвал Калино, очень сильного в московитском танце, исполнить национальные [русские] па. Калино ответил, что готов, если одна из дам согласится встать против него.
Вышла мадам Петриченкова. Мадам Врубель села за рояль. Если некоторые стороны университетского воспитания Калино были упущены, то его природная склонность к хореографии, наоборот, получила большое развитие. Калино плясал русского с таким же совершенством, с каким Вестрис[309] танцевал гавот 60 лет назад. Он вызвал восхищение общества и получил комплименты княгини.
Тогда организовали французскую кадриль. Мадам Врубель оставалась за роялем, звуки которого, казалось, доставляли самое большое удовольствие княгине. Мадам Давыдова и мадам Петриченкова, приглашенные Курнаном и Калино, были на своем месте. Княгиня, уже очень взволнованная русским, была вознесена на вершину счастья французским танцем; она встала с кресла, смотрела на танцующих сверкающими глазами, наклонялась вправо и влево, чтобы лучше прослеживать переходы; аплодировала сложным фигурам и улыбалась губами сердечком, обаятельными по форме и свежести. Наконец, с последней фигурой кадрили она позвала князя и вполголоса, но тоном, полным жара, сказала ему несколько слов. Я понял, что она просила разрешения танцевать. На это я обратил внимание месье Струве, который должен был стать, казалось мне, естественным посредником в данном серьезном деле; месье Струве действительно взял на себя переговоры и закончил их настолько успешно, что я увидел его предлагающим руку княгине и занимающим место для следующей кадрили. Оставались фрейлины, которые с завистью смотрели на мэтрессу. Я подтолкнул Калино и подошел спросить князя, не будет ли нарушен калмыцкий этикет, если фрейлины станут танцевать ту же кадриль, что и княгиня. Князь как раз созрел для уступок: у него просили конституцию для его народа, и он немедленно дал ее народу. Разрешил общий танец! Когда бедные фрейлины узнали эту добрую новость, они готовы были поднять свои платья, как если бы им предстояло садиться верхом, но взгляд княгини умерил их энтузиазм.
Калино первым попал в руки одной из фрейлин, Курнан ― в руки другой; два-три молодых русских, приехавших с нами из Астрахани, тоже сделали приглашения; мадам Давыдова и мадам Петриченкова стали кавалерами двух других девушек; наконец, две девушки, оставшиеся без приглашений, взаимно пригласили одна другую и заняли место в общем хороводе. Музыка подала сигнал.
Довольно всего я рассказал за жизнь; думаю, удалось рассказать кое-что из того, что невозможно передать; но рассказывать это вот даже не буду пытаться. Никогда такое возбуждение, никогда такая сутолока не представали европейскому взгляду. Слагаемых танца больше не существовало; левые движения делались направо, пируэты шли в обратном порядке; одна пыталась образовать цепь из дам, другая партнерша настойчиво толкала своими прелестями вперед кавалера; слетели калмыцкие шапочки; танцующие толкались, расходились, наступали на ноги, смеялись, кричали, плакали от счастья. Князь держался за животики. Я влез на кресло, где возвышался над общей сценой и держался за подхват гардин, чтобы не свалиться. Смех перешел в конвульсию. Он был не властен только над мадам Врубель, хотя это продолжалось всю ночь: она играла без перерыва до утра. Партнеров и особенно партнерш ничто не могло остановить; даже раненые и сраженные насмерть, они оставались бы на ногах. Княгиня в порыве снова бросилась в руки к мужу вместо того, чтобы вернуться на свое место.
Она произнесла для него калмыцкую фразу, и я был довольно нескромен ― попросил ее перевести. Эта фраза была воспроизведена текстуально:
― Дорогой друг моего сердца! Я никогда столько не развлекалась!
Я полностью разделял мнение княгини и очень хотел бы тоже кому-нибудь однажды сказать: «Дорогая подруга моего сердца! Я никогда столько не развлекался!».
Успокоились. После подобного предприятия часа отдыха не было слишком много. В это время случилось событие, которое я не воспринимал, пока не потрудился внушить себе, что оно ― реальность. В сопровождении месье Струве ко мне приблизился князь с альбомом в руке. Он просил меня оставить в этом альбоме несколько стихотворных строк, посвященных княгине, которые свидетельствовали бы взору грядущих веков мое посещение Тюменевки. Это название поместья князя Тюменя.
