У Земли на макушке - Владимир Маркович Санин
Мы сидели в единственном на борту помещении, кое-как приспособленном для пассажиров: между грузовым отсеком и пилотской рубкой образовалась этакая комнатушка, служащая одновременно кухней, столовой и пассажирским салоном. На электрической плите закипал чайник и грелась в кастрюле вода. У плиты орудовал весьма массивный пожилой толстяк со звездочкой Героя на куртке. Методом исключения я сделал вывод, что он и является тем материалом, которого я не замечаю. Морозов кивнул.
— Иван Максимович Коротаев, бортмеханик, — сказал он. — Сейчас будет угощать нас чаем и сосисками. Мы с ним познакомились давненько, килограммов с пятьдесят назад. Правда, Ваня?
Бортмеханик, ворча, бросил в кастрюлю связку сосисок.
— Это было в начале тридцатых годов, — вспоминал Морозов, — когда Ваня был стройный и худой, как оглобля, да и я, пожалуй, выглядел несколько эффектнее. Мы летали тогда на Дальнем Востоке на ТБ-3 — машинах, которые развивали чуть ли не вторую космическую скорость…
— Да, километров сто пятьдесят в час, — подтвердил Коротаев, разливая чай в кружки.
— И вот однажды, — продолжал Морозов, — в полете отказал двигатель. Скверная ситуация могла закончиться проникновенными речами товарищей и снятием такого-то экипажа со всех видов довольствия. Тогда Ваня Коротаев вылез на плоскость, осмотрел двигатель и устранил неисправность. И после нашего возвращения не было в городе девушки, которая отказалась бы пойти со скромным героем на вечеринку. Тем более что он был награжден весьма в те годы дефицитной вещью…
— Патефоном с пластинками, — уточнил Коротаев. — А ты, Дима, после тех учений тоже ходил гоголем, даже на танцплощадке без планшета не появлялся.
— Именная полевая сумка от наркома товарища Ворошилова, — согласился Морозов. — давненько это было, а, Иван Максимович?
Мы летим над ледяным панцирем океана, стремительно несемся вверх по кривой земного шара. Мы делаем пять километров в минуту — столько, сколько Роберт Пири и Георгий Седов не проходили за иные сутки. Я смотрю на льды — голубые, белые, окаймленные торосами, чернеющие разводьями, вспоминаю людей, бравших с боя каждый метр ледяного безмолвия, обмороженных, до предела усталых, без связи с землей, сильных только силой духа, и таким прогулочным, лишенным всякой романтики вдруг мне кажется мой полет. Подвиг только тогда подвиг, когда он совершен в борьбе, когда для его свершения человек отдает все, что у него есть. Вдвойне велик подвиг первооткрывателей — они не знали, что их ждет, они шли в неизвестность: Скотт и Амундсен, Седов и Нансен, Магеллан и Дежнев, папанинцы и Гагарин. Они устанавливали мировые рекорды мужества и силы духа — все последователи только их повторяли. Слава повторившим, но в веках остаются первооткрыватели. Быть может, здесь есть несправедливость: тому, кто повторил, иной раз было труднее, чем первому, но дорогу проложил первый. И вечная слава тому, кто проложил дорогу!
Люди добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком. Не выдерживали, погибали, другие шли — и побеждали. Их предшественники и спутники, тоже сильные люди, умирали от усталости и голода, падали духом, плакали, как дети, сходили с ума — а первые выдерживали. Потому что действие закона естественного отбора сделало именно их солью земли.
А мы летим — не идем, не ползем на карачках, а летим над льдинами, по которым карабкались на полюс первые. Наш полет тоже опасен, случись что-то с мотором, выйди из строя бензопровод — и, быть может, сесть на льдину не удастся. Или мы попадем в циклон, из которого не выйдем, или… — кто знает, какую ловушку заготовила Арктика для нашей машины?
Но мы летим. От промежуточной базы, на которой мы сделали последнюю посадку, до станции "Северный полюс-15" четыре часа лета. Не четыре недели, не четыре месяца, а 240 минут. Мы сидим в теплом салоне, а не ступаем рядом с нартами, мы пьем кофе со сгущенкой, а не хлебаем кипяток из кружки, которую с трудом держат окоченевшие пальцы. Если погода неожиданно ухудшится, мы можем возвратиться обратно и проведем ночь в теплой гостинице, а не в палатке, которую грозит унести порыв взбесившейся пурги.
Романтика открытия — это риск. А я почти ничем не рискую, по крайней мере теоретически. Если произойдет несчастный случай — это будет именно случай; а у первооткрывателей несчастный случай — это закономерность.
И я сам с собой договариваюсь, что в моем полете — гомеопатическая доза романтики.
В моем полете — но не в работе, повседневном труде полярных летчиков. Ибо моя доза, помноженная на тысячу часов работы в год, — это ежедневный риск, ставший привычкой. Это сотни посадок на лед, каждая из которых может стать последней, — о взлетах и посадках на лед я еще расскажу. Это ни с чем не сравнимое нервное напряжение, из-за которого в одно прекрасное утро еще молодого пилота врач не допускает до штурвала. Это братская могила сразу для всего экипажа — ледяная могила, координаты которой неизвестны.
Я не отрываюсь от окна — лед приближается. Самолет пошел на снижение. Вот уже мелькнул в стороне черный овал палатки, показались крохотные фигурки людей. В ожидании замерло сердцем что там ни говори, а через несколько минут я буду шаркать унтами по священной льдине станции "Северный полюс-15".
ДАНИЛЫЧ
Но это оказалась не самая станция, а подскок. Такое игривое название получила взлетно-посадочная полоса, расположенная в 14 километрах от "СП-15". Еще месяц назад тяжелые самолеты садились на льдину у самого лагеря, но через нее прошла трещина, и полосу пришлось создавать в окрестностях. Теперь ИЛы садятся на подскоке, освобождаются от грузов и отбывают восвояси. Когда полоса освобождается, из лагеря прилетает АН-2. "Аннушка", забирает грузы и "подскакивает" обратно. Не очень удобно, перевозки явно не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и не такую свинью подкладывают…
Командует полосой чрезвычайно популярный в арктических высоких широтах человек, имя которого — точнее, отчество — стало синонимом подскока. Летчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию, — он отправляется "к Данилычу в гости". Предварительно летчик заходит на кухню и берет буханку свежего белого хлеба — непременная дань Данилычу, вроде жертвоприношения Нептуну, чтобы море было спокойным.
Дмитрий Николаевич еще в самолете проинформировал нас о знаменитом Данилыче, и мы с нетерпением пошли с ним знакомиться. Искать дорогу не пришлось: подскок — это три палатки и миллион квадратных километров льда. На одной палатке было вывешено объявление:
Прежде чем войти, подумай, нужен ли ты здесь!
