Владимир Арро - Весёлая дорога

И снова затряслись старики в приступе смеха. Они смеялись так заразительно, что не сдержались и мы.

Через пять минут мы вместе со стариками валялись по ковру в судорожном веселье, приподымаясь лишь на короткий миг, чтобы отхлебнуть глоток чая.

Чему мы так радовались? Ведь мы не знали языка. Но, уверяю вас, нам было очень смешно.

Ведь мы были в солнечном Узбекистане! Ха-ха-ха!

А в Ленинграде шёл снег! Ха-а!

Мы так любили розы «Президент» — ха-ха!

Зелёный чай и месяц май — ха-ха-ха-ха!

Если б мы оставались в чайхане немного подольше, нам пришлось бы вызывать «неотложку».

Но меня чуть не хватил удар, когда мы уже вышли из чайханы. Молодой аскияч, видимо проходивший стажировку, спокойно сообщил нам, что темой этой неожиданной аскии были два молодых ленинградца, впервые приехавшие в Узбекистан.

Выходит, мы только что смеялись над самими собой?.. Сорок минут подряд?.. До боли в животе?.. Над самими собой?.. Это было так неожиданно, что мы посмотрели друг на друга и… засмеялись. Мы хохотали у входа в чайхану, а изнутри доносился здоровый многоголосый стариковский смех. И проходившие по базару узбеки весело махали нам руками: «Аския! Якши!»

На прощание молодой аскияч подарил нам пластинку. Ту самую, фирмы «Мелодия».

И теперь, едва только коснётся моей души слабая тень уныния, на диске проигрывателя зашуршит лаковая пластинка, и в неровном шуме притихшей толпы вдруг вспыхнет небрежно-наивное:

— Мирза-ака!..

— А?

Лётчики и хлопок

После того как умчались в космическое пространство тяжёлые корабли, после того как они достигли Луны и Венеры, кто будет восторгаться маленьким одномоторным самолётиком АН-2, «кукурузником», «этажеркой»?

Я! Буду воздавать почести, тёмный я человек, и ему, и его экипажу.

Что за славный самолёт АН-2! Лёгкий, нежный, так что даже на некоторых его плоскостях есть надписи: «Руками не трогать!»

Мы и не трогаем. Мы грузим в его чрево семнадцать ящиков атлантического карася для геологов далёкого Мурантау.

В кресло слева садится командир корабля Эдуард Ибрагимов. В кресло справа — второй пилот Владимир Васин. Между ними на какой-то тоненькой жёрдочке — сопровождающий груз, то есть я.

Вот они надели наушники, взревел мотор, и связь между ними и мной прекратилась. Я остался один.

К чему я буду описывать, как самолёт выруливал на взлётную дорожку, как бежал по ней, отрывался и набирал высоту? Вы уже, наверное, и сами неоднократно летали.

Но наверняка вы не видели, как два пилота, отрешившись от мира, повторяют движения друг друга, как трогают одновременно десятка четыре каких-то тумблеров, ручек и кнопок, качают ногами педали, в общем, ведут себя как два пианиста, играющие на одном рояле в четыре руки.

Вот они всё включают, выключают, беззвучно шепчут губами и улыбаются друг другу, как заговорщики.

А впереди, за стеклом, в двух метрах от нас дрожит диск пропеллера, видимый только с солнечной стороны.

Володя считает что-то на логарифмической линейке и заполняет лежащий у него на коленях штурманский журнал.

Эдик держит штурвал, напоминающий бычьи рога, и глядит прямо.

А я гляжу вниз.

Я вдоволь гляжу на лежащую под самолётом грязновато-жёлтого цвета пустыню, на все её прямые и ломаные линии, солёные озёра, при виде которых хочется пить, на плавные волны барханов и на рваные тени от облаков.

Неожиданно… Это я представил себе, как неожиданно начинает кашлять мотор, дёргаются стрелки приборов, и мы полупадаем, полупланируем вниз… Выходит из строя радиоаппаратура, мы в песках, крутятся горячие вихри, а мойщица тётя Дуня забыла наполнить бачок…

Но к чему все эти фантазии, когда по обе стороны от меня сидят такие красивые и уверенные в себе парни, на них такие модные пуловеры, и они так лихо держат сигареты в зубах.

— Не своим делом занимаемся! — кричит мне в самое ухо Эдик и кивает в сторону мелкого карася.

А я уже знаю, что истинно своим делом Эдик и Володя считают бреющий полёт над хлопковым полем, когда за самолётом стелется тяжёлый и влажно дымящийся след.

Представьте себе знойный день, когда температура плюс сорок, а в кабине, прокалённой солнцем, ещё больше, так вот, сидя в этой кабине, нужно совершить тридцать — сорок полётов в день на высоте пять метров, то есть вдвое ниже обыкновенного телеграфного столба.

Самолёты подкармливают молодые побеги хлопка всякими питательными веществами, уничтожают вредителей, одним словом, выращивают урожай.

Казалось бы, не авиаторское это дело — хлопок, а Эдик и Володя ждут не дождутся, когда их туда отправят.

Нет, прекрасный самолёт — АН-2! Чудо техники, вызов природе! Какие-то полтора часа, и мы уже в горах.

Командир делает вираж и заходит по ветру. Через минуту под фонарём быстро бежит сухая растрескавшаяся земля.

Нас встречают какие-то люди, приехавшие на автофургоне, они влезают в самолёт, разглядывают и нюхают карася, а потом один из них будто обиженно говорит:

— А рамки?..

— Какие рамки? Ах, рамки!

Эдик достаёт из-за ящиков пачку связанных свежевыструганных рамок, каждая из которых предназначено на для фотокарточки победителя социалистического соревнования.

Обрадованный человек берёт их под мышку и говорит:

— Ну вот.

Ящики грузят из самолёта в фургон, а Эдик посматривает на часы.

— Успеем, — говорит он Володе и мне.

Это он о матче «Кайрата» с «Динамо».

Мы рассаживаемся в кабине, красивые и уверенные, а люди возле автофургона курят и смотрят на самолёт.

Как хорошо, думаю я, когда мы взмываем в воздух, что геологи вечером будут жарить рыбу, как хорошо, что мы успеем на репортаж, как хорошо, что тот человек получил свои рамки, и как хорошо, что под нами плывут прозрачные облака!

Солнечный старик

Отец Данилы Ефремовича Музыкантова был музыкантом. Он играл на скрипке в пехотном полку и не задумывался над устройством мира.

Сам Данила Ефремович, напротив, музыкантом не был, а был изобретателем и печником.

Его постоянно мучила какая-то неустроенность и несовершенство жизни, когда всё время чего-то недостаёт. Например, нет такого велосипеда, который катился бы вперёд от одной лишь тяжести человека, а хорошо бы! Или, к примеру, нет вечного двигателя, который бы двигался вечно от самого лишь себя.

И ещё много чего недоставало для полного спокойствия ума и для уяснения способности человека царствовать в мире камня, железа и вещества.

Отец завещал Даниле Ефремовичу крестьянствовать на пожалованной царём земле близ Самарканда.