Эдуард Говорушко - Садовник
Впервые и только у меня. На сохранение посылаю тебе.
Виктор Лихоносов
Критики считают его талантливее многих громких имен второй половины ушедшего века. Это строки из его писем:
"Я убежден, на чем еще держатся русские, так это на чувстве. С его помощью они находят родственное себе... Слава Богу, что он изобрел интимное общение с бумагой".
"В Тамани солнечно и ветрено. После трехлетнего перерыва чувствую некоторый зуд, думаю, что писать буду очень просто, но мудро ли? Сейчас в искусстве все "ищут", а искать ничего не надо. Надо быть простым и хорошим - людям этого хватит".
"Два часа назад купил в Темрюке "Литературную Россию" с отчетом о безобразном выезде писателей к народу. И там среди пошлости, глупости и совершенного бездумья литературной толпы лучом света бьют слова Ю.Казакова о высоте творчества. И опять он близок и понятен. И напиши он мало или напиши плохо - все равно будет выше этой картежной братии. Потому что всегда и везде он - художник честный и талантливый. Голос милого, пусть и больного человека хочется слышать. Скоро напишу статью "Почему молчит писатель?". Не потому, что сидит в камышах. Может быть, ему надо поехать в Ригу за эмигрантскими книгами? Может, он в чем-то усомнился? Я воспитывался в одиночестве, меня никто никогда не учил, и я до сих пор не ведаю, что я написал. Только чья-нибудь чужая душа посылает мне иногда приветливые сигналы..."
"Что в этом хорошего - казаться стальным, а таким не быть. Вспомните всех классиков, они были ужасно слезливы. Толстой постоянно плакал перед своей Соней, но кто был мужественнее его? Я отложил уже написанную "Осень в Тамани" только потому, что боюсь быть смешным среди этих помешанных интегралов и киберов, которые думают, что они нам заменят душу живую и слова: "Мой ангел, за грехи мои, быть может, я любви не стою". Я положил рукопись и жду, потом взгляну свежо и, наверное, пошлю всех умников к черту... Не слишком ли я залетел в яму древности? Но так естественно я туда летел, и с каких пор - с самой юности! Никоим русофилам и в голову тогда не приходило это, они начинали делать карьеру на официозной ниве, а потом пошли грабить для собственных квартир иконы с печальных церквей... И всегда я говорил об единственной ценности пера и бумаги. И в архивах потому уйма ценностей. Коснуться бы истории от начала века и почитать то, что писали люди вдали от своих берегов".
"Моя работа - это мука... Писать - это значит сознавать каждый день свое ничтожество".
Сергей Горшин
Профессор, доктор технических наук, знаменитый коллекционер живописи, подарил Третьяковке около ста картин и создал в Химках художественную галерею. Он писал мне перед смертью:
"Я защитил диплом, получил направление в Новосибирск на военный завод как специалист по древесине. Здесь собирались самолеты, а многие конструкции машины были деревянными - крыло, фюзеляж... В те тяжелые военные дни я очень сблизился с конструкторами Яковлевым и Антоновым. Но время для общения появилось лишь в сорок четвертом году, когда страна радовалась победам на фронтах. Однажды прихожу к Антонову, а он, не только выдающийся авиаконструктор, но и художник-любитель, показывает мне свой этюд и спрашивает совета.
- Я не понимаю.
- Нет, ты скажи как непонимающий!
Помню: у него на холсте голубое небо, еловый лес, желтоватое поле.
Спрашиваю:
- что за поле?
- Сурепка, - отвечает.
- Сурепка. Значит, не пахали. Залежь. Должна быть ярко-желтой, отвечаю как выпускник Лесного института.
- Ну и совет... - смеется Антонов. - Я ж не копирую, а философствую. Помолчал. - Я, сознаюсь вам, контраста боялся. М-да...
Через неделю сурепка желто горела на солнце. А меня Антонов позвал на Обь, на этюды..."
"Наши аукционы - издевательство над живописью. Сюда приходят люди, которые страшатся изменения денежного курса. Они вкладывают деньги в картины. Берут "консультантов" и соревнуются в финансовых возможностях. Такие "коллекционеры" повесят картину над батареей, вытрут мокрой тряпкой, отвезут на сырую дачу, отдадут плохому реставратору или ухитрятся продать за границу. Испытываю огорчение, что живопись уходит в круги нравственно и интеллектуально безграмотных в этой области.
Художник ищет в нас опору. Он хочет, чтобы мы его читали и почитали. Первые великие собиратели - музеи. Но и любители - великие люди. Они транспортируют произведения во времени, ибо собирание есть почитание".
Александр Твардовский
К дому Твардовского проехали мы по Старокалужской дороге, к Ватутинкам, потом по широкой аллее. Это была скромная дача. Шел дождь, мокрыми стояли деревца, посаженные поэтом в честь внука. Тут же играл сам внук, лет семи. Вышла Мария Илларионовна. Потом мы сидели с ней в затемненном листвой опустевшем кабинете Александра Трифоновича и перебирали его письма разных лет. Отобранные нами для публикации попросили привезти в ЦК, там порекомендовали, какие письма следует печатать и "привязать" к постановлению ЦК КПСС "О работе с творческой молодежью". Это письмо у меня отпечатано на машинке; было ли оно тогда "рекомендовано" - не помню.
"Дорогой А.Б.!
Письмо очень хорошее, разумное и светлое - при всей резкости отдельных оценок, суждений, соображений... Но немало неприятного... в Ваших литературных пристрастиях, вроде предпочтения Лескова Л.Толстому. Все это от переизбытка юношеской образованности. Ваши завышенные оценки эмигрантской русской литературы весьма простодушны и происходят, как Вы сами в другом случае справедливо говорите, более от запретного этого плода. Уж если Бунин очевидным образом увядал (молодой Бунин - это июньский луг в цветах, а поздний - сено из той же травы, да еще отчасти и подмоченное и вновь пересушенное), то думать, что эпигон Зайцев нечто подарил миру - нет, увольте. Но все это, думается, взбрыкивания молодости - пройдет.
Рассказы мне решительно не понравились: от них веет не "прохладой могил", а холодом литературщины и опять же переизбытком образованности. А жаль - способность писать налицо, чувство предметного мира есть, уверенность рассказчика, своеобразие изложения. Но жизни, той трудной, и грубой, и сложной, и единственно стоящей внимания художника, которой вы касаетесь в письме, - ни синь-пороха! То Н., то А. (не люблю!), то "темные аллеи", то что-то еще, но все слышанное, хоженое. Решимость писать и ради этого идти на все - хорошо, но пусть это не будет только "желанием быть испанцем", то есть влечением к столь красивой профессии!
Если потребность писать не является из необходимости, неотложности собственного изъяснения по серьезному или так или иначе заветному поводу, то это может привести лишь к ремесленности, пусть даже высокоразвитой, изящной, оснащенной "современными" средствами выражения, то только к ней, а не к художеству, как его понимали Л.Толстой, Гёте, даже Т.Манн, называя русскую литературу святой.
