Жюль Верн - Агентство «Томпсон и K°»
Было четыре часа пополудни. Под величественным куполом больших деревьев скользили ослабевшие более косые лучи заходящего солнца. После Ханаанской земли это, несомненно, был земной рай.
Инстинктивно туристы замедлили шаг. Они безмолвствовали. Среди пронизываемой светом тени, ласкаемые ставшим прохладнее бризом, они спускались не спеша, молча, наслаждаясь восхитительной прогулкой.
Таким образом они достигли западного форта, потом проследовали по парапету, приведшему их к центральному форту. Только что пробило половину пятого, когда путники прибыли в порт, у начала большой улицы Орты.
Колонна тогда разбилась. Одни предпочли взойти на пароход, другие рассыпались по городу. Робер должен был сходить распорядиться в «Гостинице Девы», чтобы все было готово вовремя на другой день. Исполнив поручение, он возвращался на «Симью», как вдруг наткнулся на сэра Хамильтона.
Баронет был взбешен.
– Знаете, – обратился он прямо, – какая странная история? Оптик, к которому вы сопровождали меня сегодня утром, совершенно отказывается, не знаю почему, сделать условленную починку. Так как я не могу понять ни единого слова из его проклятой тарабарщины, то вы обяжете меня, если сходите со мной для объяснения.
– К вашим услугам, – отвечал Робер.
Войдя в магазин прихотливого купца, Робер завязал с ним долгий и шумный спор, вероятно отчасти и смешной, потому что он заметно удерживался от сильного желания рассмеяться. После обмена всяческими возражениями он обернулся к баронету.
– Сеньор Луис Монтейра, оптик, – сказал он, – отказался и отказывается исполнить работу для вас, потому что…
– Потому что?
– …просто потому, что вы не поклонились ему сегодня.
– Гм… – произнес Хамильтон, рассерженный.
– Так оно и было. Когда мы проходили тут после завтрака, сеньор Монтейра стоял у своих дверей. Он видел вас, и вы также узнали его, он уверен. Вы, однако, не удостоили его ни малейшим поклоном. Вот в чем ваше преступление в его глазах.
– Черт бы его побрал! – воскликнул Хамильтон, взбешенный.
Он и слушать не хотел Робера, объяснявшего ему невероятную строгость этикета на Азорских островах. Тут все делается согласно непреклонному протоколу. Если хотят посетить друга, то предварительно спрашивают его разрешения.
Если врач соглашается лечить вас, сапожник – обувать, булочник – снабжать хлебом, то при непременном условии очень вежливо кланяться им при каждой встрече и удостаивать их благосклонными приношениями в известные дни года, разнящиеся сообразно профессиям.
Все это с трудом проникало в сознание баронета, однако он должен был подчиниться. С его согласия Робер угомонил прочувствованными извинениями щепетильного Луиса Монтейру, и починка опять была обещана.
Хамильтон и Робер прибыли на «Симью», когда звонок звал опоздавших к обеду. Прошел он весело. Не было ни одного между всеми пассажирами, который не выразил бы, что в восторге от начала путешествия. Туристы отмечали доброе согласие, не перестававшее царить между всеми ими, и довольны были этому.
Если город Орта в известной степени разочаровал их, то все сходились в признании красот природы. Нет, никто не забудет ни воспоминания о Швейцарии, вызванного Фламандской долиной, ни богатства пейзажа близ Понта-Эспаламака, ни прекрасного пути вдоль морского берега или под благодатной тенью больших деревьев.
Среди всеобщего веселья Блокхед особенно горячо рассыпался. Несколько раз он энергично заявлял своему соседу, что никогда – никогда, слышите ли! – не видел он ничего более красивого.
Что касается оппозиционной партии, то она доведена была до полного бессилия. Подавляющее большинство главного администратора принуждало к молчанию Хамильтона и Сондерса.
Последний казался в особенно свирепом настроении. Почему? Был ли он настолько злой по природе, что радость других являлась для него огорчением? Или самолюбие его страдало от какой-нибудь тайной раны, на которую общее довольство падало как расплавленный свинец? В самом деле, можно было бы так подумать, слыша, как он брюзжит и яростно наделяет презрительными эпитетами товарищей, удовлетворение которых позволяло предсказать блестящий успех предпринятому путешествию. Он не мог этого выдержать и, оставив стол, отправился на спардек разгонять свои горькие мысли. Открытый воздух мало-помалу внес успокоение в его уязвленное сердце. На тонких губах его появилась улыбка. Он пожал плечами.
– Да, да, – пробормотал он, – это медовый месяц!
И, вытянувшись в кресле, мирно созерцал звездное небо, которое, он был уверен, в свое время пошлет апрельские утренники.
Глава седьмая
Небо заволакивает
Только что заря занялась, как оглушительный гул прервал сон пассажиров «Симью». Машина грохотала, палуба трещала от падения тяжелых предметов. Самые упорные сони должны были сдаться. Кляня и ругаясь, все до последнего раньше семи часов утра показались на спардеке, в этот день не подвергавшемся обычному мытью.
Вдоль борта парохода были пришвартованы шаланды, нагруженные мешками с углем, которые лебедка поднимала и спускала в трюм.
– Прекрасно! – сказал Сондерс громким голосом, когда Томпсон проходил около него. – Как будто нельзя было нагрузить уголь двумя часами позже!
Это справедливое замечание встретило отклик.
– Очевидно, что можно было! – энергично поддержал сэр Хамильтон.
– Очевидно! – повторил пастор Кулей, обыкновенно более покладистый, вторя ропоту всех пассажиров.
Томпсон словно ничего не видел и ничего не слышал. Улыбаясь, он проходил через группы и первый смеялся над этим беспокойством. В сущности, утверждал он, нет ничего лучше, как вставать рано! Как не быть обезоруженным этой невозмутимой веселостью?
Программа в этот день объявляла экскурсию на Кальдейру (Котель), обычное название вулкана на Азорских островах. Отъезд состоялся ровно в восемь часов. На набережной стадо ослов в сопровождении погонщиков ожидало пассажиров. Только одни ослы. Шестьдесят пять ослов и шестьдесят пять погонщиков, по человеку на животное.
При виде этого многочисленного ослиного стада среди пассажиров опять поднялись протесты. Ехать на ослах! Многие сначала энергично отказывались. Одни, как, например, пастор, ссылались на ревматизм, другие, как леди Хейлбутз, выдвинули соображения стыдливости, третьи, особенно сэр Хамильтон, говорили о подрыве их достоинства. Сондерс не выставил никакой причины и тем не менее не был робок в своих сетованиях. Томпсону пришлось долго уговаривать их. В продолжение четверти часа крики женщин, ругательства погонщиков, просьбы, оклики, восклицания смешивались в нестройный хор.
