Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма
Гёте продолжал быть с нами и во время обеда. Мы зашли в великолепный итальянский ресторан с его традицией — выносить лучшие свои изделия на прилавок, чтоб гости их сразу видели и осязали. Во времена Гёте, да и полвека еще назад, таких ресторанчиков во Франкфурте, где пеклись бы настоящие пицы, сворачивались раволини с фаршем, ставился на стол тертый пармезан для спагетти и подавались толстенькие бутылочки дешевого кианти в их соломенных одежках, — еще и в помине не было. Гёте, страстно тосковавший по Италии, по-детски обрадовался в Мюнхене, на пути к ней, увидав первую улыбку юга — уличную торговку с корзиной итальянских фиг. А сейчас итальянская кулинария завоевала всю Европу и на каждом шагу встречает вас — даже в «туманном Альбионе». Знаменитое венецианское стекло «Мурано» вы можете купить в кёльнском универмаге, а полученный в подарок яркий, праздничный альбом «Бетховен», если разберетесь в немецком петите на его последних страницах, был отпечатан в Вероне издательством Мондадори…
Ровно в четыре часа нам предстояло побывать в Обществе, куда мы были приглашены. Общество это «fördert» (немецкий глагол «fördern» трудно переводим, лучше всего передать его словами «работает на» или «считает необходимым») культурное ознакомление и сближение между Западной Германией и Советским Союзом. Мне рассказали о нем много интересного. Члены его — люди думающие, крупные ученые, журналисты, коммерсанты, педагоги; во главе — директор «Макс-Планковского института биофизики», профессор Борис Раевский. Но фактически руководит им пастор Мохальски, хозяин небольшого издательства «Голос» («Stimme»). Помещается Общество в самом издательстве, одновременно и квартире пастора Мохальски.
Видимо, и Александра еще ни разу не была там. Ведя меня в наступившей ранней темноте по Финкенхофштрассе, она внимательно разглядывала номера домов, остановилась перед номером четыре и нажала кнопку. Нам открыл сам хозяин, крупный, большелобый и круглолицый человек с напряженными глазами. Тут же, прямо из передней, был его кабинет, с письменным столом в одном углу (заваленным и заставленным пачками книг, готовых к отправке) и с чайным столиком в другом углу, где аппетитно разместились тарелочки со всевозможным угощеньем.
Пока мы рассаживались, подошли другие участники собранья, несколько женщин и мужчин. Одна из черт, облегчающих наше общение с западными немцами, это несомненный интерес, с которым они к нам относятся. За все пятнадцать дней моего пребыванья в ФРГ и постоянных живых соприкосновений с ее жителями я ни разу и ни от кого не встретила недружелюбия. Но тут, во Франкфурте, передо мной был не мюнхенский рождественский вечер. Передо мной сидели хорошо подготовленные, широкообразованные люди. Многие из них побывали в нашем Союзе, и не в одной только Москве. Сам пастор Мохальски был у нас трижды. И разговор начали они сами, при этом с самого неожиданного вопроса: как я писала свою Лениниану и довелось ли мне лично встречаться с Лениным?
В музыкальном словаре есть слово «ключ», имеющее в музыке свое особое употребление; ключом в стандартном смысле мы отпираем дверь; ключ в музыкальном смысле ставится перед произведением, определяя тон и настрой, в каком оно будет вестись. Вопрос, заданный мне с самого начала, сразу выполнил оба своих действия: он и дверь распахнул между нами, и придал разговору определенное, глубокое течение. Такого вопроса я, признаться, совсем не ожидала; и начала отвечать так, как сделала бы у себя дома. Сперва — как и почему пришла к теме. На меня смотрели очень интеллигентные лица. Видно было, что спрашивают не формально, выполняя «мероприятие», а им действительно интересно поговорить на эту тему. И люди были из другого, нежели наш, мира, может быть, верующие, — ведь возглавлял их пастор. Но пастор в Германии — начало особого, протестантского духа культуры, пастор — это отделение церкви от государства, и если подменить здесь слово «церковь» словом «идеология», то раскрылось бы русло совсем особого общения, где идеологию можно было, отделив от государственности, трактовать в широком плане философского, неофициального типа. Что это значит, я попытаюсь сейчас объяснить читателю, поскольку и это ведь входит в работу пропаганды, как я ее для себя понимаю.
Вступив в Октябрьскую революцию почти тридцати лет от роду и будучи уже вполне сложившейся духовно, я была человеком старого мира, — и с этого надо было начинать ответ на первый вопрос, потому что это должно было быть им сразу и полностью попятно. Если меня, человека старого мира, захватило мгновенно явление Ленина, — первоначальным, всемирно видимым действием этого явления — первыми декретами, которыми начиналось новое общество на земле, — о мире, прекращающем войну; о земле, возвращаемой ее труженику — земледельцу; о национализации машин, средств производства, дорог, банков — делающих «всем» того человека, кто был «никем», как пелось в новом гимне, «Интернационале», — то почему это могло захватить меня, какие стороны моей души и характера рванулись навстречу этим декретам? Ведь сама я пс была ни труженицей на земле, ни работницей у стайка, ни солдатом, измученным на воине. Но я была звеном того огромного социального движения к правде и справедливости, того направления совести, той проникнутости этикой, какими много десятков лет была насыщена классическая русская литература, воспитательница русской интеллигенции. Когда я начала свой рассказ еще в тумане собственных поисков, а только с желаньем быть искренней, мне больше для себя, чем для слушателей, захотелось в четких, ясных контурах показать путь нашей великой литературы, се роль в освобождении крестьян от крепостного рабства, в просвещении народа, в пробуждении революционного духа в народе. И восприятие Ленина стало актом этической, нравственной необходимости для меня. Блестевшие глаза моего соседа справа, умного собеседника, вошедшего в ключ беседы, Вернера Ясперта, показали мне, что начинать надо было именно так и русло для общения намечено. На второй вопрос, видела ли я Ленина живого, я ответила: нет, но и апостол Павел не видел живого Христа…
Это было сказано шутливо и воспринято как шутка, — и Вернер Ясперт задал новый вопрос: когда же апостол Павел из эллина Савла превратился в философа-проповедника Павла?
И дальше пошел разговор о первой мировой войне, о выступлении пораженцев, о том, как поражение старого мира может служить рождению нового, а победа — только укреплению этого реакционного старого. Если я привожу более или менее точно это начало очень глубокой, очень интересной для обеих сторон беседы в обществе людей, искренне желавших попять советского человека и расположенных к повой, советской действительности, — то потому, что стою за самые разнообразные формы и методы нашего общения со старым Западом. Форма этого общения должна быть гибкой, но всегда — искренней. В этом ее КПД — коэффициент полезного действия. До сих пор не знаю, кто был Верпер Ясперт, кроме того, что он побывал в Ленинграде в 1964 году и поделился своими впечатлениями в книге, написанной участниками этой поездки. Но знаю, что мы встретимся друзьями, если вообще встретимся, — хотя бы он был далек от коммунизма.
