Майкл Пэйлин - От полюса до полюса
Погода континентальная, жарко и влажно, безветренно и душно. Скверное дорожное полотно в сочетании с миазмами выхлопных газов грузовиков стараются загодя обеспечить неприятные впечатления от Новгорода. Я как раз начинаю писать в своем дневнике, что вокруг, насколько видит око, сплошная грязь, когда вдали появляется чудесный мираж Над черной ширмой кровель и дымовых труб встают четыре сверкающих купола, один из которых золотой, а остальные серебряные. Я впервые вижу исторический центр, сердце Новгорода, окруженное и стиснутое безудержно расползшейся промышленной застройкой, — алмаз в куче мусора.
Новобрачные возле Эрмитажа
Мы останавливаемся в гостинице городского партийного комитета, внешне напоминающей полицейский участок в жилом районе Эссекса 1970-х гг. Мне предоставлен весьма просторный номер со свежеотполированной мебелью. Он складывается из прихожей, приемной, в которой находится полный посуды буфет, небольшой гостиной с телевизором и сервантом, спальни и ванной с двумя туалетами. Однако в санблоке нет мыла и насчитывается всего дюжина листков туалетной бумаги, которая, по моему подозрению, таковой не является, но скорее представляет собой листки из блокнота. В вестибюле гостиницы лежат подшивки «Правды» и «Известий», двух партийно-советских газет. Обе они очень тощие — всего восемь покрытых мелким шрифтом страниц. Нам рассказывают, что за пять лет перестройки тираж «Правды» сократился с 10 до 3 млн экземпляров.
Местный фотограф увозит меня и Бэзила из города на широкую пойму реки Волхов. Окружающая нас равнина усыпана церквами, и вновь меня посещает удивление. Хотелось бы все-таки понять, какая именно причина заставляет атеистическое государство поддерживать их существование. Мне кажется, что причина коренится в других памятниках, рассыпанных по этим влажным полям, — военных мемориалах. Война столь жутким катком прокатилась по этому русскому краю, что восстановление церквей и памятники в виде танков и самолетов сделались делом национальной гордости и самоотречения, свидетельствуя о том, что в душе и духе Россия непобедима.
День 31: Новгород
Просыпаюсь под звук механических косилок Не одной и не двух, а целого эскадрона, выпущенного на травку возле отеля и теперь продвигающегося свободным боевым строем. Утром я знакомлюсь с Эдуардом Раненко, кинорежиссером и производителем водки. Мы встречаемся в «Корреспондент-фильм-центре», находящемся в длинном и невысоком беленом здании, вытянувшемся вдоль тенистой улицы. Высокий и худощавый, он держится с осанкой гвардейца. Длинные серебристо-седые волосы откинуты с высокого, куполом, лба, на лице усы. Харизматический облик человека, для которого люди будут стараться. Чем еще как не харизмой можно объяснить тот факт, что следом за ним мы лезем в окруженный сараями, дорогой и стройплощадкой прудик, чтобы отснять фильм из жизни раков?
Новгородский Софийский собор
Эдуард уже собирается предоставить мне особую роль в съемках, вероятнее всего в качестве второго рака, когда меня извещают о том, что я должен немедленно явиться в партийный отель и освободить свой номер. Из Москвы прибывает VIP-особа. Ее явление может объяснить и нашествие газонокосильщиков. Протесты бесполезны. Администратор тверда и непреклонна. Мой номер нужен заместителю премьер-министра СССР.
— Может быть, заместителю премьер-министра России? — сомневаюсь я.
— Нет! — она широко разводит руки. — Всего Советского Союза.
Я прохожу по отелю… все сверкающие полы на моем пути сделались еще более предательскими благодаря усилиям целой армии полотеров, а в ванной моего номера пожилой лысый и мокрый от пота водопроводчик ставит нагреваемую вешалку для полотенец. Закончив свое дело, он отбывает восвояси. Я кончаю паковать свои вещи и прощальным взором окидываю кровать, которой скоро суждено принять в себя телеса одного из советских лидеров. Так и хочется оставить ему записку: «Делайте свое доброе дело… мы знаем, что все в России ненавидят Горбачева, однако, с нашей точки зрения, он уже хорошо потрудился». Ну что-нибудь в этом роде, но тут я обнаруживаю, что блокнот действительно состоит из туалетной бумаги. Собираясь прикрыть за собой дверь, я замечаю лужицу воды под дверью ванной. Из торца вешалки для полотенец бодро бьет маленький фонтанчик.
Спасский храм на Ильиной улице в Великом Новгороде
Эдуард Раненко предлагает мне в качестве утешения традиционное русское гостеприимство в клубе журналистов. Он хочет угостить меня раками и самогоном — самодельной водкой, которую гонит в своем гараже. Он уверяет меня: «Мой самогон самый лучший. После него по утрам не болит голова».
Обед сервирован на самом удивительном из виданных мною когда-либо столов. Длина его футов десять, бока его неровны, поверхность окрашена в цвет сырого мяса и покрыта лаком. Из самой середины резной поверхности вырастает конская голова с украшенной бубенчиками упряжью. Делал его, по словам Эдуарда, Владимир Гребенников, отец пятерых детей и непризнанный гений. Его фантастические работы присутствуют в зале повсюду — это и причудливые кресла, и сложные абажуры величиной с панцирь римского легионера. Похоже, что здесь бесновался берсерк, вооруженный оборудованием фирмы Black & Decker.
Так начинается Ночь тысячи тостов. Эдуард пригласил родственников и друзей, из которых никто особо не говорит по-английски. Вот Валерий, тихий и стеснительный, но великолепный крановщик; вот повар Игорь, веселый и дружелюбный; вот сын Эдуарда Михаил, чьи имя полностью совпадает с моим, если записать его с отчеством на русский манер — Майкл Эдвардович; вот Саша, журналист из Московского радио. В нелегальной водке Эдуарда, принесенной в литровой бутыли из-под кока-колы, плавают ломтики чеснока. Для достижения наилучшего эффекта он рекомендует еще одну добавку — две свежесорванные вишенки в рот перед каждой рюмкой.
Тосты начинаются рано и скоро следуют друг за другом. Годится все… «За гостей!», «За Майкла!», «За раков!»… После каждого тоста рюмку полагается осушать. Достаточно скоро я едва способен подняться на ноги и безумно смеюсь всему, в том числе тосту в честь династии Романовых, законных правителей России, что шуткой вовсе не является и воспринимается Эдуардом очень серьезно. К концу трапезы оказывается, что я самостоятельно расправился, по меньшей мере, с бутылкой водки, спел «Песню лесоруба» группы «Монти Пайтон» под восторженные аплодисменты собравшихся. Учитывая тот факт, что завтра мне предстоит исполнять роль посланца Уотфорда, а хозяева завели долгие и тягучие русские песни, я откланиваюсь. Никогда еще мир не видел столько рукопожатий, поцелуев и объятий. Словно бы вся Вселенная исчезла за пределами клуба журналистов. Все русское тепло, вся русская печаль и русское безумие выхлестнулись на меня водопадом эмоций.
