Анна Чайковская - Триумф красной герани. Книга о Будапеште

А часто звучащая характеристика венгерского языка как не просто непонятного, но «инопланетного», «марсианского», имеет, похоже, конкретного автора. Фридрих Георг Хоутерманс, немецкий ученый, специалист по ядерной физике и космохимии, назвал марсианами венгерских гениев, работавший в 1930-е годы в Америке. Это были: Дьердь де Хевеши (Hevesy György)[36], лауреат Нобелевской премии по химии; Теодор фон Карман (Kármán Tódor), инженер и физик воздухоплавания, дальний потомок Иегуды бен Бецалеля, основатель Международной академии астронавтики и Фон Кармановского института; Майкл Полани (Polányi Mihály), физик, химик и философ; Лео Силард (Szilárd Leó), один из создателей первого ядерного реактора; Юджин Вигнер (Wigner Jenő Pál), физик и математик, лауреат Нобелевской премии по физике; Джон фон Нейман (Neumann János Lajos), математик, с именем которого связывают архитектуру большинства современных компьютеров; Эдвард Теллер (Teller Ede), физик-теоретик, один из первых сотрудников Манхэттенского проекта.

«Они – марсиане; боятся, что их выдаст акцент, поэтому маскируются под венгров, людей, которые не в состоянии говорить ни на каком языке без акцента, исключая венгерский»[37].

Можно себе представить впечатление, произведенное выходцами из Венгрии на американское научное сообщество: мало того, что добывают новое знание, будто нефть из-под земли качают, так еще и разговаривают на языке, людям непонятном. Марсиане, не иначе. Между тем, все они (кроме Полани) родились в течение четверти века, между 1881 и 1908 годами, в Пеште, в пределах трех городских районов, в четырехугольнике между зданием Парламента, Цепным мостом, Национальным музеем и площадью Героев.

«…стоит только венграм столкнуться где-нибудь в отделенных уголках земли, и они блаженно погружаются в глубины родного языка – тайного, поскольку никто кроме них его не понимает, более того, венгры и не верят, что кто-либо другой способен его освоить (а если кому-то это удается, почитают за чудо); даже несколько слов, произнесенных чужеземцем по-венгерски, сразу же располагают венгров к доверию как знак симпатии; венгры гордятся гибкостью своего языка, произошедшего из двух истоков (угро-финского и тюркского) и вобравшего в себя уйму слов персидских и славянских, германских и латинских, и бог еще знает из скольких языков; гордятся изощренным построением фраз, хитроумной системой префиксов и суффиксов, способных передавать тончайшие смысловые оттенки, богатством синонимов, необычайным разнообразием венгерской поэзии, а также тем, что интонация, ритм и стихотворная форма любого языка может быть точно переведена на венгерский…»

Наводнение

«Пожар способствовал ей много к украшенью», – сказано Грибоедовым о Москве. Будапештцы могли бы сказать нечто подобное о своем городе (точнее, о Пеште) – с заменой пожара на наводнение.

Там, где Сербская улица вливается в Университетскую площадь, стоит на перекрестке дом. На углу его укреплена большая мраморная стела с картой Будапешта. По верху ее проходит волнистая линия. Это – память о наводнении 1838 года. Волна отмечает уровень воды днем 15 марта – 1 метр 51 см.

Наводнения в Будапеште не редкость. Они здесь «нормальные», то есть весенние или летние, в отличие от питерских, случающихся осенью, когда Нева, как сказано, «рвется к морю против бури, и Петрополь всплывает тритоном». Последнее большое наводнение произошло в 2013 году (чему тоже уже имеется памятник – на набережной у площади Баттяни), когда Дунай поднялся на 8 метров 91 сантиметр. Но то был июнь, прекрасная летняя погода. И, главное, в XXI веке налажен мониторинг уровня Дуная и к наводнению готовились загодя. А тогда, в 1838 году, стоял март. И никто не ждал беды.

Есть запись барона Миклоша Вешшелени: «13 марта… в пять часов снова пошел (лед) и вскоре начал громоздиться, а также разбивать и дробить ледяные глыбы, насыщая набухающую и снова мельчающую мощь начинающего бушевать Дуная. Вода частью уже вышла из берегов, разъяренный поток прорвал Вацскую дамбу, напор льда усиливался, а группы зрителей все еще верили, что напор его ярости иссякнет. В этой надежде я пошел в театр, и еще не успела окончиться пьеса, как нас обратило в бегство известие, что вода уже в городе»[38].

В первый же день были залиты сегодняшние улицы Ваци и Ференца Деака – вплоть до площади Лехел. Затем вода пошла и на северную часть города. На второй день уровень воды все так же поднимался, плотины были уже снесены. «И вот уже дома начали валиться и разрушаться. Их треск, обвал, взлетающие облака воды, страшные вопли, плач, крик являли жуткую картину разрушения».

Никто не ожидал наводнения такого масштаба. Около пятидесяти тысяч человек потеряли свое жилье. Спасательные работы начались 14 марта. На сегодняшней площади Людовика, где теперь Музей естественной истории, нашли пристанище десятки тысяч беженцев. Еще быстрее заполнялись городские церкви и монастыри – лютеранская церковь на площади Ференца Деака или Францисканская церковь возле нынешнего проспекта Кошута. Как раз там на стене церкви сейчас можно увидеть рельеф с изображением потопа и самого барона Вешшелени: вода на уровне крыши, две женщины с малыми детьми, мужчина выбирается через чердачное окно. И в лодку барона за один раз все явно не поместятся…

По линии Большого бульвара уровень воды был невелик, но низменные районы оказались залиты полностью. В Йожефвароше, Ференцвароше и Терезвароше вода стояла на двухметровой отметке; самая высокая вода была отмечена в Ференцвароше – 2,6 метра от уровня земли.

Несчастье несчастьем, но для города потоп оказался едва ли не удачей. Стихийную старую застройку смыло всю, ветхие частные домики исчезли в одночасье. И появилась возможность перестраивать город заново, с учетом новой эстетики и новых технологий, не слишком оглядываясь на сложившиеся традиции. Петр Первый так себе Петербург рисовал – по линейке. В 1850-е в Париже этим же будет заниматься барон Осман – вычерчивать линии авеню и бульваров по старому тесному городу. Там, поняв, что узкие улочки средневекового города не дадут ни построить новой системы канализации и водоснабжения, ни обеспечить простор силам порядка во время мятежей (а парижане – известные бунтовщики), городская власть взялась прочерчивать новые авеню и бульвары, железной рукой сметая старую застройку. Улочки, помнящие стычки гвардейцев кардинала и королевских мушкетеров, исчезали одна за другой, и место старых переулков занимали новые бульвары.

Были бы у префекта Османа бульдозеры – сносил бы дома бульдозерами. В перспективе «османизация»[39] Парижа как раз и превратила французскую столицу в самый шикарный город Европы, но безболезненной для жителей эту операцию (считается, что архитектурный облик Парижа изменился при Османе на 60 процентов) назвать было нельзя. И легко представить, какие проклятия посылали парижане на голову префекта…