Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма
Коридор; роздых от мгновенных методов уничтоженья; фотографии на степах. Вот живое лицо, верней — лицо живого человека. Надо было, чтоб он был жив. Потому что сдирать кожу с лица живого — значит получить лучший по качеству материал. И лицо — без кожи. Из обнаженных глазниц глядят человеческие глаза. Мясо вместо лица не имеет мимики, не имеет выраженья. Глаза — тоже. Но они не мертвые. А тут же за стеклянной витриной какой-то сморщенный дамский ридикюльчик, еще какая-то галантерея, сделанные из лицевой кожи этого ободранного человека. И дальше — фото, фото. Вот фотография странного субъекта, вы его можете встретить на улице, где-нибудь в театре, сесть с ним рядом. Несчастная женщина может даже влюбиться в него — во что-то странно подкинутое зрачками ввысь, фанатическое в этом лице. Подпись: садист Мартин Соммер, тот, кто был инициатором всех изощренных пыток, кто проделывал их сам, своими руками, над людьми, присланными в его распоряжение. Он не просто злодействовал, как обычные злодеи в книгах. Он наслаждался злодейством.
Крайняя степень, до чего может дойти человек, высшее созданье природы. Говорят, в крови людей имеются бациллы чуть ли не всех болезней, но люди могут прожить до смерти, не заболев ни одной из них. Значит ли это, что в душе человеческой — по Достоевскому — могут жить потенции ко всякому виду порока, всякой страсти, ко злу, к жестокости, мучительству, истязательству, убийству? И если, как для оживления болезнетворных бацилл, создадутся нужные условия для этого, — пробудятся и проявятся в ней потенции зла, последнего падения человека, хулы на «духа святого», на то, чем стал человек — человеком?
Мы идем дальше, дальше, мы видим отвратительные нары, где задыхались пленники, видим черные, вонючие погреба, где сидели они в одиночку, видим изображения худых, скелетоподобных пленников, до предела додержавших в этих изнеможенных остатках тела едва заметное мерцание жизни. Вдруг в мир непереносных страданий врывается деловитая, здоровая, обыденная, как рабочий день в канцелярии, официальная бумага со штампом учрежденья. Хочешь облегченно вздохнуть, ведь штамп — медицинской фирмы Боэр, ждешь чего-то, хотя подобия какого-то если не добра, то нормальности. Оказывается, фирма Боэр запросила у Бухенвальда для своих экспериментов двести здоровых женщин. Бухенвальд назначил цену: по двести марок за голову. Это показалось дорого фирме. Она отвечает: мы согласны купить женщин не дороже ста семидесяти марок за каждую. На ста семидесяти сошлись. А как женщины? Почти ни одна не выжила, — видимо, и не могла выжить, поскольку оплата велась «насовсем». А фирма? Фирма продает лекарства и посейчас — в ФРГ.
Молча, с подступающей к горлу тошнотой проходили туристы вдоль бесконечных объектов, чувствуя свою, человеческую, вину за возможность такого обесчеловечивания. По вот камера немецкого священника. Его замучили, и он погиб, потому что поднял голос против нацистского зверства. Передо мной в мокрой от снега курточке, с мокрой головой без кепки шел мальчик лет двенадцати. С ним был отец. Он подвел его к камере Тельмана и тихо начал рассказывать что-то. Я не слышала слов, но лицо мальчика постепенно, словно прорезь в тучах, освещалось внутренним светом, мальчику становилось легче; захотелось подольше смотреть на пего, следить за сменой чувств в светлых глазах, за вздохом, поднявшим мокрый воротничок на шее, — и вот мальчик с отцом уже у другой, большой витрины, куда и мы подходим с отрадным чувством выхода из ада. Фотографии борцов подпольного комитета против фашизма всех национальностей, в том числе и наших, советских людей, глядят на нас одна за другой. Живые, хорошие лица, разные, но схожие в одном — в выражении воли и решимости, лучшие люди человечества, кто всегда и везде, при всех обстоятельствах остаются людьми, не теряющими ни мужества, ни человечности. Мальчик, глядевший на них, весь подобрался, ожил. Он стискивал руку отца, глядел, оглядывался и все что-то спрашивал вполоборота, а сутулый человек, склонив к нему голову, отвечал. Не все погибли, многие из них живы. Надписи говорят, кто где сейчас находится и над чем работает. И жив среди них советский подпольщик, член комитета, живы многие немцы…
Мальчик почувствовал, что на пего смотрят. Он повернулся, и я увидела повеселевший голубой взгляд под белыми бровями. Маленький немецкий гражданин нового, социалистического государства! Пе забудь, когда вырастешь, о том, что тут увидел! И сохрани свою чистую детскую совесть — стыд за бесстыдное зло и гордость за то, что и немцы, твои земляки, подняли руку на зло, не боясь гибели. Примером для собственного бытия на земле — заключи это в сердце и памяти…
Летом 1958 года вышла в ГДР книга, которую с тех пор переиздают десятки раз на десятках языков мира, и расходится она в миллионах экземпляров по всему лицу земли. Автор ее, Бруно Апиц, рассказал, как в совершенно обнаженной и беззащитной для пленных обстановке только что увиденного памп лагеря один арестант сумел провезти с собой в чемодане крохотного живого еврейского мальчонку, родителей которого уничтожили в Освенциме, ужо научившегося не издавать ни звука, задерживать дыхание, не двигаться. Заключенный знал, что он обречен; по его сундук, вопреки всякой теории вероятности, сохранили такие же обреченные люди вокруг него и сохранили в живых мальчика. Рассказ ведется просто, но его нельзя отложить, когда читаешь, и на бумажной рубашке переплета, по обычаю издательств, сказано для читателя, что спасенный мальчик, Стефан Иржи Цвейг, сейчас жив, здоров и работает. Эта книга, «Nackt unter Wölfen», известная и у нас («В волчьей пасти»), встает наперерез страшному впечатлению от Бухенвальда. Жить было бы невозможно, если б не знать, что человек не перестает быть, но теряет свою человечность, какими бы страшными ни были степы вокруг пего. И теплота от образов книги, написанной пером писателя, тоже сидевшего в Бухенвальде, написанной по из головы, а по свежему следу увиденного и пережитого, согревает сердце, когда в сумерках возвращаешься в Веймар.
Письмо пятое:
Созвездие Кассиопеи
1
Иена — один из показательнейших городов новой, демократической Германии. Есть такое выражение у архитекторов: «вписывается» — дом вписывается в ансамбль, здание вписывается в пейзаж. Я его всегда вспоминаю, думая о Иене. Опа вписывается в историю новейшего социалистического развития немецкой культуры. В эпоху Гёте это был город университета, где читал Шиллер; город библиотеки и семейства Фроман, где Гёте — в который раз — увлекся; город провинциальной тишины и уюта, куда можно было за час-полтора доехать из Веймара на лошадях и отдохнуть на гётевский, лучший в мире манер: в духовном общении дружбы и взаимопонимания. Тот маленький исторический факт, когда какой-то прилежный механик Карл Цейс добивался — с великими усилиями — звания университетского механика и хотел этим званием тесно связать свою мастерскую с потребностями науки, еще не произошел, ведь Гёте умер, когда Карлу было всего шестнадцать лет. Между тем этот маленький факт был зародышем огромного факта, стоящего сейчас перед нами, как стоят в представлении нашем об итальянских городах их уникальные площади с уникальными duomi — соборами и звонницами. Именно это зародышевое событие — звание мастера-ремесленника как «университетского поставщика», добытое с величайшими усилиями (так добывали до революции крупные русские фирмы звание «поставщика двора Его величества»), — сделало сейчас Иену показательным городом ГДР, образцом для многих ее городов, связавших промышленность с образованием, производство с наукой.
