Константин Бадигин - Три зимовки во льдах Арктики
Среди нашей команды были и больные люди, с трудом переносившие тяжелые условия арктических ночей, были люди, которые еще не прошли достаточной жизненной школы, не приобрели волевых качеств, необходимых полярнику, были и такие люди, которые просто не обладали достаточной квалификацией. Но это были советские люди, обладавшие высокоразвитым чувством долга перед родиной. И как ни трудно приходилось нам порой, это чувство неизменно брало верх над всеми остальными, и коллектив „Седова“ постепенно крепнул, рос, мужал.
Пройдет ещё немного времени, ледокол „И. Сталин“ подойдет к борту нашего корабля, освободит нас от остатков ледяного пояса, и мы пойдем к берегам родины. Как приятно и радостно возвращаться к этим берегам, когда чувствуешь, что ты выполнил порученное тебе задание, что время и труд твой не прошли даром, что коллектив сделал все, что мог...»
К родным берегам
Как долго тянется эта ночь! Тщетно пытаюсь заснуть, - сон бежит от меня. Снова и снова встаю с койки, одеваюсь, закуриваю, обхожу корабль. Из каждой каюты доносятся голоса, повсюду горит свет. Только в кубрике все тихо, - там спят уставшие за день Буторин, Гаманков, Гетман, Шарыпов, Мегер.
Вахту несет Александр Петрович Соболевский. Нервно пощипывая свою бородку, доктор то и дело поглядывает на часы. Он поспорил с Андреем Георгиевичем, который должен его сменить, что встреча с ледоколом произойдет до передачи вахты.
В радиорубке дремлет, облокотясь на стол, Полянский. Все убрано по-походному. Приемник настроен на волну радиостанции ледокола, - первый же вызов разбудит радиста.
Над кораблем ползут низкие тяжелые тучи. Ни одна звезда не блеснет, ни один луч полярного сияния не нарушит унылого однообразия ночи. И даже огни ледокола, который стоит где-то совсем близко, окончательно затерялись в тумане. Темно. Так темно, что не увидишь и собственной ладони, если протянешь руку перед собой. Только свист ветра, шорохи разбитых зыбью льдов да мороз, пощипывающий щеки, напоминают о том, что под тобою палуба дрейфующего корабля.
Наконец часовая стрелка подползает к цифре 3. Это значит, что на ледоколе, где живут не по гринвичскому, а по московскому времени, уже 6 часов утра. Сейчас он должен двинуться к нам. И в самом деле, заглянув в радиорубку, я вижу, что Полянский, разбуженный сигналом приемника, уже записывает:
«Сейчас выступаем поход тчк Зажгите лампу гротмачте...»
Всего несколько минут требуется механикам для того, чтобы запустить «Червоный двигун» и дать ток от аварийной динамомашины. Лампа на гротмачте вспыхивает и заливает всю палубу ослепительно ярким сиянием. Но за пределами палубы ночная темень по-прежнему стоит глухой, непроницаемой стеной. Как ни вглядываемся мы с Соболевским вдаль, нам не удается разглядеть ни малейшего проблеска прожекторов ледокола.
Проходит час, другой, третий... Ледокол движется, подходит к нам ближе и ближе. Но мы по-прежнему не видим его, и это раздражает.
Соболевский готовился к сдаче вахты. Теперь уже ясно, что пари проиграно, - ледокол придется встречать не ему, а Андрею Георгиевичу. Доктор зол и нахмурен. Но в тот самый момент, когда Андрей Георгиевич уже выходит на палубу, совершенно внезапно в каком-нибудь километре от нас открываются сразу десятки огней ледокола. Густой туман, разделявший нас, рассеялся как-то мгновенно, словно занавес поднялся. И это неожиданное появление ледокола буквально потрясает нас.
Могучий флагманский корабль идет у нам напрямик, строго по радиопеленгу, легко преодолевая разрушенный зыбью лед. Мощные судовые прожекторы, ослепительные юпитеры кинооператоров, полное палубное освещение, огни иллюминаторов - все это вместе взяток составляет какой-то удивительный праздник света. Мы отвыкли за эти годы от такого богатого освещения, и теперь, ослепленные ярким светом, немного растерянные, мечемся по палубе, точь-в-точь как куры, которых ночью спугнули с насеста.
Ледокол И. Сталин
Мы долго готовились к этой встрече, мысленно представляя ее во всех деталях, чтобы чего-нибудь не упустить. Но вот ледокол уже совсем рядом с нами, а мне кажется, что мы все еще не готовы. От одной мысли о том, что флаги расцвечивания еще не подняты, что и кубрике еще опят, что люди еще не одеты в малицы, можно прийти в отчаяние. Мы ведь условились встретить ледокол в полном арктическом обмундировании.
- Скорее, скорее! - тороплю я доктора. - Сейчас же будите Буторина! Мы ничего не успеем сделать...
Доктор стремглав мчится в кубрик. Уже через минуту на палубу выскакивают на ходу одевающиеся люди. Лучи прожекторов ледокола ярко освещают лица. Они жмурятся, отворачиваются, но потом вновь и вновь жадно разглядывают приближающийся флагманский корабль. Слышатся смех, шутки. Разговариваем громче обычного, - чувствуется какая-то нервная, праздничная приподнятость.
Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, опасливо оглядываясь на ледокол, работают изо всех сил.
А на ледоколе уже ясно видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья. Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных огней можно различить, как поблескивают трубы музыкантов ледокола. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека.
Сигнал для ледокола
Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз, к фальшборту. Ледокол приближается вплотную к «Седову», и на его широкой, могучей груди уже можно прочесть гордое имя - «И. Сталин».
- Да здравствуют сталинцы! - кричит кто-то рядом со мной.
- Да здравствует Сталин!
- Да здравствует родина!
Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капля влаги.
- От света это... Света слишком много, - смущенно говорит, как бы оправдываясь, Полянский.
А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспомощно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:
