Владимир Лебедев - Ачайваямская весна
Передвижные санные домики проектировались из пластических материалов. Выглядели они необычайно красиво. Каждый может себе представить, как красочно может быть оформлен вагончик из пластмасс. Однако и они не пригодились. Пластик в Арктике разрушается быстрее, чем в любой другой зоне. К тому же эти вагончики надо было перевозить не иначе как трактором. А трактором проще таскать деревянный домик, в котором и дышится легче, который и долговечнее. В тундре оленеводы уходят далеко. На согни километров от поселков, от мест, где трактор можно заправить и починить. С собой на все лето или же на всю зиму горючее увезти невозможно. Да и расходы большие.
Оленеводство тем и ценно, что капиталовложений требует мало. Для любого другого скота надо по крайней мере корма заготавливать. Оленям заготовленных кормов не требуется. Сейчас расходы возросли: стали употреблять химикаты, отпугивающие кровососущих насекомых, проводят разные ветеринарные мероприятия. Это в сравнении с другими отраслями животноводства все равно требует меньше расходов., Это одна сторона дела.
Есть еще и другая. Когда летишь над тундрой, то видишь, что она становится все более и более обжитой. От каждого поселка, от некоторых становищ экспедиций тянутся во все стороны колеи. Тундра необычайно легко ранима. Растительный покров нежный. Проехался на вездеходе летом, перемесил мхи, травы и кустарнички, укоренившиеся столетиями, и получилась «рана». След трактора и вездехода очень быстро протаивает, заполняется водой, место это заболачивается. Тундра заболевает надолго, если не навсегда. Поэтому все северяне, все, кому этот край дорог, говорят об этом с душевной болью. При промышленном освоении северных земель применение техники неизбежно и оправданно. Но даже и при этом стараются сохранить природу. Сколько уже есть экспедиций, которые отдают предпочтение вертолету перед вездеходом и осуществляют пешие маршруты в местах, где было бы удобно ездить на гусеничном ходу! И совершенно неоправданно было бы уродование своей исконной земли теми, для кого она является родной.
Все это — аргументы против механического наземного транспорта в тундре и соответственно против такого жилья, которое без этого транспорта существовать не может.
Здесь, на севере Камчатки, пошли по пути создания жилья, которое легко перевозится на оленях. Так появилась меховая палатка.
Народу в палатке почти тридцать человек — своя бригада да приезжие, но в ней просторно. На торцовой стенке экран. Возле противоположной стенки стрекочет киноаппарат.
Размеры палатки внушительные. Метров десять в длину, метров шесть в ширину и метра два с половиной в высоту. Каркас простой — опорные колья по углам, несколько стоек по осевой линии, привязанные специальными завязками к потолку. Железная печка. Пол устлан шкурами. Очень тепло, хотя на улице и мороз. Возле стен сложены спальные мешки всей бригады.
Пастухи покуривают, время от времени пьют чай. На экране «Белое солнце пустыни». Симпатии аудитории на стороне Сухова и его помощников. Молодежь, глядя на удалого и невозмутимого солдата, радостно восклицает: «Какомэй!». Но вот фильм закончился. Стали укладываться спать.
У нас своя палатка — парусиновая, штаб-квартира главного зоотехника.
— Может быть, к нам, Иван Иванович? — приглашаем мы. — Дальше расскажете…
— Давайте сегодня отдыхать, — предлагает старик. — Сегодня день тяжелый был. Завтра поедем в другую бригаду, по дороге и поговорим.
Наш дом ни в какое сравнение с покинутыми апартаментами не идет. Холодно. Тесно.
Тракторист Вася затапливает печку. Дров много. Топят здесь горелым кедрачом. Летом случаются пожары, которые обжигают кедровый стланик. Эти дровишки и рубятся легко, и горят как порох. Печка разгорается быстро. Ее бока скоро становятся малиновыми. В палатке уже можно снять и меховую куртку, и меховые штаны, и свитер, и валенки.
Все заваливаются в спальные мешки. Курят. Молчат.
— Как же ты, Вася, возле ручья застрял? — спрашивает Иван.
— Ты понимаешь, — начинает объяснять Вася, — еду, еду — все хорошо… Все с Келькутом куропаток высматривают. Увидели, я вышел и убил. Дальше поехали. Как стали устье проезжать, меня как дернет — и назад потащило. Я сразу по газам! Трактор аж дрожит. Назад смотреть не могу — у меня вместо заднего стекла глухая дощечка вставлена, тракторишко-то старый. Чувствую — вылезаю помаленьку. Вылез и пошел вперед. Однако сани как-то вбок заволакивает… Стал, вылез, смотрю — оковка у полоза завернулась и мешает ехать. Я назад пошел — посмотреть, откуда вылез… В самом устье ручья пролом получился. Там и воды нет. Просто лед вспучился, и я его проломил санями. Как стал выбираться, оковку и оборвал. Она на полозе завернулась — теперь до гаража так и буду ехать. Там этот кусок отрежу и снова приварю…
— Что же ты не остановился сразу, когда проломился? Ты же знал, что там всегда мелко. Глубина не больше метра летом.
— Да я после Корфа никак не настроюсь. Как только начинаю проваливаться, так против воли газую.
— А чего в Корфе-то было?
— А в этом заливе с трактором проваливался.
— Как так?
— А вот так… Поехали мы тракторной колонной из порта на Корфе с разным грузом. Весна была. Однако по заливу еще ездили вовсю. И мыслей не было, чтобы опасаться… Я третий шел. Два первых проскочили через одно местечко, оно ничем особенным и не отличалось… Я иду себе и иду следом. Вдруг как завалился набок — и ничего уже понять не могу. Понял только, что падаю. Приземлился на дно. Хорошо, что на гусеницы. Вылез кое-как — и пробкой вверх. Полынью-то над собой хорошо видел… Вынырнул, а вокруг все наши стоят совещаются, кого за водолазом послать.
Ну тут меня вытащили кое-как. Один мужик даже сорвался в полынью от усердия, тоже искупался.
— Эго тебя за это зовут трактористом-подводником? — спросил Анатолий Арсентьевич.
— За это… Только я после этого случая паниковать стал, когда на воде проваливаюсь.
— Пройдет, — утешил его Иван.
— Начинай ночевать! — на этот раз скомандовал Анатолий Арсентьевич. — Поехали!
Это надо было понимать как приказ отойти ко сну. В самом деле — спать пора. Завтра еще до рассвета уедем с гостеприимной реки Ачиханьваям на берега речки Акякваям.
Ачиханьваям — Акякваям
Спросонья и понять было невозможно, чем пахнет. Чем-то паленым. И не скажешь, кто первый крикнул: «Горим!»
Полыхала добрая четверть палатки в том углу, где была печь.
