Вячеслав Веселов - Дом и дорога
— Золотоноша?
— Дом, — сказал Мелес.
Спокойный, даже доверительный говор раздражал губернатора: к нему обращались словно к сообщнику. «Все то же, — думал он. — Затеи, прожекты... Приискатели руд объявились. Все то же... И нелюбовь к порядку и закону, и ропот, и недовольство. Чего они хотят? Все! Он, этот колодник, этот сумасшедший...»
— Монаха укрощает смирение.
— Монашеская служба мне чужда, — заговорил Мелес. — Я имею склонность к наукам и промыслам и покорнейше прошу...
— Мелес, — с едкой злобой сказал губернатор, — ты, я знаю, жил в довольстве, пил и ел царское, водился с людьми хороших фамилий. А теперь? Сибирь, острог... Навлек на себя беды, а мог бы и благую честь избрать.
— Человек не должен страшиться бедствий, на всяком пути их достаточно. А одного довольства человеку мало. Он стремится к тайне, к пониманию предметов недоступных. — Мелес вдруг улыбнулся. — Я верю, разум человеческий достигнет и небес, ибо многое способен созерцать.
— Оставь небо богу. Вспомни, что говорили тебе твои речистые пастыри: жизнь наша есть поле, тернием насажденное. Возвращайся в обитель, к братии. Худо и скверно в миру.
— Как ни худо в миру, а человек не устает помышлять о счастье и оттого великие беды может сносить.
— Перестань, — поморщился губернатор. — Ты же видел и злонравие, и подлые пороки...
— Но есть еще и доброта, и жалость, и благородные сердца, которые любят. Тому я знаю много примеров и верю в усовершенствование человеческой натуры.
Губернатор слушал, прикрыв глаза. Он стоял совершенно спокойный с виду, но в нем закипала беспомощная ярость, и каждодневные заботы, о которых он забыл на миг, вновь нахлынули на него душной волной: интриги, мздоимство, подделка ассигнаций, женоубийства, беглые солдаты во главе разбойных шаек, волнения в монастырских вотчинах, пропал обоз с казенным хлебом... «Прогнать, — думал губернатор, — в приказ, под стражу...»
Он повернулся к Мелесу.
— Ну...
— Я прошу ваше превосходительство изыскать способ помочь мне. Дни мои проходят в недействии. Испытываю нужду в материалах, как-то: кожи тонкие, сыромятные ремни, дрань...
— Крылья, стало быть, — губернатор усмехнулся. — Икар. Еллинские выдумки. Блажь.
На языке у него вертелись слова о бесплодности умствования, о людях, пустившихся в затейливость, но, подняв глаза, он встретился с холодным взглядом Мелеса и понял, что тот ни о чем больше не станет просить.
— Снесись с полицмейстером, — сказал губернатор секретарю, когда Мелес вышел. — Он поврежден в уме. Для него будет лучше, если он останется под стражей.
— Для нас, — сказал секретарь.
— Что?
— Для нас будет лучше, — прошептал секретарь. Он нервно помаргивал ресницами, серые губы его дрожали, в глазах был страх.
— Пожалуй, — устало сказал губернатор. — Такие люди опаснее смутьянов.
Ночной ветер, налетавший из-за черной стены леса, нес с собой дыхание студеных северных морей. Я вернулся в гостиницу. Меня трясло. Неожиданно вспомнились последние строки поэмы Хлебникова «Журавль»: «Но однажды он поднялся и улетел вдаль. Больше его не видали». Неплохой финал для этой тобольской истории.
Федор Мелес стоял у окна камеры, наблюдая за росчерками стрижей на быстро гаснущем небе. Под тюремным холмом река рыла берега, за ней в низине прятались редкие избы пашенных крестьян (там уже мигали огни, стлался над землей дым), а дальше, до самого окоема тянулся лес.
Узник смотрел на запад солнца. Солнечный свет улетал за леса и реки, скользил над пойменными озерами и сенными покосами, над таможенными заставами, крепостями, монастырскими стенами. Свет летел, и мысли узника уносились за ним. В той стороне, где скрылось солнце, на другом конце земли был дом: мазанки под соломенными крышами, горячий сухой ветер из степи, облака над пшеничным полем. Вот эта из давних лет картина чаще всего и приходила на ум, а другие потускнели, затерялись в памяти — даже чужие земли, даже города...
Темнела и таяла кудель облаков над лесом, все ярче сверкали звезды. Нижний посад теперь лежал в тени. Жизнь замерла под бедными крышами посудников и чеботарей, только в одном дворе продолжалось какое-то движение и играли дымные отсветы. Винокурня, должно быть.
Свет над землей давно померк, давно стихли голоса во внутренних переходах тюрьмы, а Мелес все стоял у окна, вцепившись в решетку и вдыхая сырой воздух от реки. Наконец его час настал. Он чувствовал его приближение по цвету неба, движению знакомых звезд, звону крови в висках.
Узник приник ухом к двери, но ничего не услышал, кроме собственного дыхания. Он выдвинул из стены кирпич и достал из тайника обломок лемеха. Стража после вечерней трапезы редко поднималась наверх и сейчас, наверное, уже спала в караулке у ворот. Это он знал. Как-то ночью после проливного дождя его подняли и заставили рыть канаву — отводить воду из внутреннего двора тюрьмы. Никого кроме двух караульных он не видел той ночью.
Мелес перекрестился и с размаху вонзил заточенный лемех в дерево.
Гора щепы на полу росла, ходила под плечом дверь, тонко позвякивал расшатанный засов. Сдирая кожу, Мелес просунул руку в щель между дверью и стеной и принялся дергать засов. Дверь поддалась. Уже стоя за порогом камеры, беглец почувствовал, как тянет из окна свежим ночным воздухом.
Путь ему был известен: коридором до лестницы, несколько ступенек вниз, крытой галереей до южного угла тюрьмы, через окно, по откосу стены... Но раньше надо попасть в кладовую рядом с поварней, где хранятся мешки из-под хлеба. Он давно их присмотрел — большие мешки из плотной, как парусина, ткани. Он боялся только одного, что мешков вдруг не окажется на месте, и гнал от себя эту мысль. Нет, слишком долго испытывала его судьба, слишком много мытарств он перенес, чтобы еще и это...
На воздухе было теплее, чем в каменных коридорах. Пахло сырой травой, откуда-то несло горелым. Одинокий фонарь освещал запертые тюремные ворота.
На кухне Мелес остановился перевести дух. Глаза его уже привыкли к темноте, он различал котлы на плите, тусклый блеск ведер и ковшей.
Кладовая была рядом. Слепыми пальцами беглец долго шарил по стенам, пока не наткнулся на мешки. Он доставал их с полки, ощупывал, растягивал, отсчитал полдюжины и вернулся на кухню. Открыл посудный ларь и также ощупью выбрал нож с длинной рукоятью.
По глинистому откосу Мелес спустился к воде. Течение оказалось сильнее, чем он думал, а когда услышал пение струй на завихрениях, понял, что вплавь ему не перебраться. Он бросился бежать.
Берег круто уходил в воду, плыл под ногами песок, и беглец несколько раз проваливался в глубокие вымоины, прежде чем добрался до твердой земли. Он лежал, прижимая к груди намокшие мешки, отплевываясь густой горячей слюной. В горле у него хрипело.
