Азиатская книга - Александр Михайлович Стесин
В целом зимние праздники в мире Каземи в тот год были почти такими же уютными и праздничными, как всегда. Ханука, Шаб-е Ялда[230], Рождество, Новый год… Хорошо, когда праздники идут один за другим и ты часть большой компании, где есть перс и еврей, католик и православный, и, если кто-то отмечает какой-нибудь праздник, его отмечают все. Так было заведено в мире, вращавшемся вокруг Юсефа и Зари.
Гром грянул в начале февраля в форме электронной рассылки всему онкологическому центру: «С глубоким прискорбием сообщаем, что сегодня утром после продолжительной болезни скончалась заслуженный профессор медицины и фармакологии доктор Зари Каземи». Господи… непостижимо и невыносимо. Продолжительная болезнь? Я ничего не знал. Никто не знал, кроме Юсефа и их детей. Она болела последние десять лет. Наследственная предрасположенность, мутация гена-супрессора опухолей. Она еще с юности знала, что ее ждет. Потому и выбрала онкологические исследования в качестве профессии: мечтала о прорыве, который изменит ход вещей если не для нее, то хотя бы для ее детей или для других таких же через двадцать, тридцать, пятьдесят лет… Сколько отпущено? Когда ей поставили ожидаемый диагноз, решила, что лечиться будет не у нас, а в другом госпитале. Не хотела, чтобы знали на работе, в лаборатории, держала в секрете до последнего. Только в самом конце, когда пошли метастазы в мозге, легла к нам в стационар. От лучевой отказалась. Сказала: устала, пора заканчивать.
После ее смерти Юсеф надолго исчез из виду, хотя, разумеется, никто не освобождал его от работы, да и сам себя он не освобождал — продолжал отвечать на имейлы, отдавать распоряжения и вообще заниматься административной текучкой. Приходил на работу, сидел в своем директорском кресле. Но каким-то образом умудрялся делать так, что его почти никто не видел. Никто не сталкивался с ним в коридоре, не стучался к нему в кабинет. Все понимали: «He needs his space». Хочет побыть один. И все мы, возможно даже сами того не осознавая, приняли как данность ту стену траурной неприступности, которой он себя окружил. В первый раз я увидел его через три или четыре месяца после похорон Зари. В то время я был всецело поглощен своими африканскими проектами. Мы пытались строить онкологический центр на Мадагаскаре и нуждались в финансовой поддержке. Юсеф обещал посодействовать моему начинанию. «Как ты знаешь, наш университет полностью финансируется штатом Нью-Йорк, а это плохоуправляемая и малоэффективная бюрократическая машина. Но я постараюсь выбить, что смогу». Меня поразил его вид: печаль, которая всегда была у него в глазах, теперь охватила его целиком, и он покорился ей — съежился, сгорбился, согласился с тем, что все лучшее позади. Не просто траур, а какая-то окончательная резиньяция. Больно смотреть.
Все как в великом романе Симин Данешвар — с той разницей, что не Зари оплакивает своего Юсефа, а наоборот. Выходит, трагический герой древнеиранского эпоса Сиявуш, олицетворение полноты жизни и свободы, оказался женщиной. Женщина-Сиявуш боролась не только за свою жизнь, но — через исследования — и за жизни других таких же, как она, онкобольных. Спи спокойно, милая Зари. Я прочел твой любимый роман и теперь знаю, что Савушун, или плач по Сиявушу, — древний иранский обряд, предшествующий Наврузу. Надо выплакать все, чтобы что-то могло возродиться. Слезы орошают почву для будущих всходов. Если б ты знала, как тебя здесь не хватает.
Через год Юсеф подал заявление о добровольном уходе с поста директора онкологического центра. Примерно тогда же от меня ушел разочаровавшийся в академии ассистент-постдок, защитилась аспирантка, и моя маленькая лаборатория, частица сфинголипидного мира Каземи, обезлюдела. Потом начался ковид, все лаборатории позакрывались. Одни — на время, другие — навсегда. Веский повод поставить точку.
Шаб-е Ялда
— Алекс? Фархад говорит. К нам в отделение поступила твоя пациентка. Жахиде Несин. Знаешь такую?
— Да, конечно. Я ее облучал после лампэктомии два года назад. С тех пор наблюдается у нас. Что с ней?
— Ничего хорошего. Если ты у компьютера, зайди в ее медкарту и посмотри сегодняшнюю томограмму. А потом мне перезвони. Надо решать, что с ней делать.
Жахиде — пятидесятилетняя турчанка, молодящаяся и вечно переживающая из‐за возможных побочек. «Доктор, а как эта ваша радиация скажется на моей коже? У меня появится много морщин? Я не хочу превратиться в старуху. Мне лучше умереть, чем покрыться морщинами. Я не шучу». Восточная красавица с густыми бровями, она и правда выглядела сильно моложе своих лет. На первом приеме я подумал, что с ней будет тяжело; что она из тех, кто все время донимает врача невнятными требованиями и претензиями, повторяет одно и то же, не воспринимая никаких разъяснений. С такими лучше соглашаться, какую бы чушь они ни несли. Но ни претензий, ни требований не последовало. Были только подробные отчеты в ответ на вводный вопрос о самочувствии. Нескончаемый поток беспорядочной информации, не имеющей, собственно, никакого отношения к цели ее визита. Рассказывала, что в свои пятьдесят она поступила в двухгодичный колледж по специальности «business administration». Хвасталась оценками. «Профессор сказал мне, что я его лучшая студентка!» И тут же, спохватившись, добавляла, что у нее вообще-то уже есть два диплома, это — третий. Раньше она работала стюардессой на «Турецких авиалиниях». Была замужем, теперь в разводе. Детей нет. Бывший муж обзавелся любовницей, но ее, Жахиде, до сих пор поддерживает. По ее словам, он испытывает угрызения совести оттого, что всегда изменял ей направо и налево. «В доме моего мужа я стала стертой монетой». Откуда это? Расхожий фразеологизм или спонтанное проявление восточного красноречия?
Удивительно, насколько неправильным оказалось мое первое впечатление. Думал, что она напористая, готовая взорваться в любой момент. Ничего подобного, не танк и
