Георгий Холопов - Докер
Я поднимаю письмо, верчу его в руках. Сестра собирает все содранное с Нины и несет в кювет.
Нина кричит:
— Ой, мое зеркальце! Ой, моя губная помада!
— Дура! — ворчит сестра, неся ей вытащенные из карманов старых брюк и зеркальце, и помаду. — До помады ли тебе сейчас?
А лейтенант тем временем уже осматривает старшину, задрав ему рубаху. Видимо, это он делает вторично, потому что его ничто не поражает. А у старшины и живот, и грудь в глубоких рваных ранах. Лейтенант в отчаянии разводит руками. Но подходит сестра, и они вдвоем принимаются что-то делать со старшиной. Трудно с ним, он все время норовит встать на колени.
Я отхожу с письмом в сторону. Читаю торопливые девичьи строки. Потом задумчиво иду мимо «покойницкой», подхожу к солдату, которому адресовано письмо. Молодой парень двадцати-двадцати двух лет. Гвардейский знак на груди. Думаю: как девушке написать о смерти ее любимого, какими словами?.. Вряд ли это сделает здесь кто-нибудь другой, и я прячу письмо в полевую сумку.
Снова я возвращаюсь к Нине. Старшина перевязан таким толстым слоем бинтов, что ему не опустить обратно рубахи.
Лейтенант и сестра бегут к другим раненым. Нина же, положив хлебную краюху на здоровое колено, обеими руками упирается в грудь Вовки, чтобы он не вздумал подняться. А старшина пытается это сделать! Он царапает землю вокруг себя, хрипит, упирается то на один, то на другой локоть. Нина нет-нет да схватит горбуху, оторвет кусок зубами, проглотит его и снова принимается успокаивать старшину:
— Вовка, я рядом, Вовка, это Нина говорит!..
Кем ей приходится старшина?
Из разговора с Ниной я только успеваю узнать, что они оба связисты: она — телефонистка, он же — командир взвода связи. Их ранило разрывом снаряда, когда они вышли на линию искать обрыв.
Позади меня раздается шум, крик. По шоссе катится большая толпа в какой-то бешеной круговерти. Я оставляю Нину и иду толпе навстречу.
Это ведут девушку под охраной двух старшин-богатырей, которые прикладами автоматов разгоняют солдат, — те что-то кричат, размахивают в ответ своими автоматами. Нет-нет, старшины кому-нибудь из солдат дадут подзатыльник.
И снова шумит, вопит толпа.
Девушка светловолосая, красивая, — это я вижу издали. В чем же она могла провиниться?.. Только потом, приглядевшись, я замечаю, что девушка в немецкой форме. Немка!
Я смешиваюсь с толпой, спрашиваю у соседа:
— Где вы ее захватили?
— Сама, сука, перешла!.. Хахаля своего ищет! — взрывается сосед, сжимая автомат на груди. А еще смоленская, сволочь! — Он кипит от гнева.
«Наша девушка… в немецкой форме?.. Тут что-то не так…» — думаю я.
Из бестолковых отрывочных реплик и объяснений я узнаю, что да, девушка из Смоленска, но не желает ни с кем объясняться; что да, она снайпер эсэсовской дивизии; что да, сама добровольно перешла к нам и винтовку свою принесла, снайперскую. А перешла она к нам потому, что ищет мужа, взятого нашими в плен.
«Не Пауля Ленша?..» — думаю я.
Так оно и оказывается. Толпа с шоссе сворачивает к палатке.
Тут и старшины, и военфельдшер, и сестра преграждают толпе дорогу.
А девушка сразу находит своего Пауля среди раненых и кидается к нему. Она громко плачет, садится рядом. Но немец, ко всеобщему удивлению, не проявляет особых чувств, радости. Наоборот, он даже, кажется, огорчен ее приходом, машет рукой, что-то говорит с гневом…
Сцена довольно-таки тяжелая. Все оставляют их наедине, отходят в сторонку. Даже бушующая минуту назад толпа затихает. Многие направляются на шоссе.
«Да, история, — думаю я. — Всякого навидался за годы войны, но такого — впервые!.. Что могло привести эту девушку к предательству? Пойти в эсэсовскую дивизию?.. Самую страшную и самую подлую у немцев?..»
И я почему-то начинаю дрожать. Дрожат у меня руки, хотя я их сжимаю в кулаки. Мерзко все это!
Я направляюсь к своему подшефному, присаживаюсь к нему. У него закрыты глаза, он выключен из всего происходящего вокруг.
Я вижу издали: идет бурное объяснение между Паулем Леншем и девушкой-снайпером.
К ним подходит опекун, садится рядом, что-то спрашивает. Девушка разводит руками, что-то ему отвечает.
В нескольких шагах от них, как монументы, стоят старшины-богатыри, положив руки на автоматы. Им, говорят, обещаны награды, если девушку доставят живой до штаба дивизии. Но доставят ли?
Вот опекун встает, направляется ко мне. Он широко улыбается. На войне я много встречал таких мальчишек — войну они воспринимают как цепь забавных приключений.
— Ох, интересно же, товарищ капитан! — говорит он, захлебываясь от восторга, и бухается рядом. — Сюжетец же, я вам скажу!.. Прямо для Шекспира!.. Поговорите с ней, я переведу.
— А почему не «сюжетец» судьба телефонистки Нины, командира взвода Вовки?.. Сюжетов здесь хватает… — Я гляжу на опекуна почти что с ненавистью. — Зачем мне переводчик?
— Без меня вам все равно не обойтись! Она не говорит по-русски. Принципиально!
— О чем же мне с нею говорить?.. О чем?..
— Ну, о том, о сем… Это же так интересно!
Опекун все же возбуждает во мне профессиональное любопытство. Я встаю. Он идет танцующей походкой впереди меня.
Первый и, видимо, последний раз в жизни я беру короткое интервью у предательницы… Вот она сидит передо мной… У нее иссохшие губы. Землистый цвет лица. Мертвые, безжизненные глаза.
Но странно, я не спрашиваю у нее ни имени, ни фамилии, что всегда делаю в первую очередь, опять-таки по профессиональной привычке. И до сих пор я не могу понять, почему я тогда этого не сделал. Есть в моей записной книжке вся ее «история», но нет даже имени.
Я задаю первый вопрос.
— Где вы познакомились с унтер-офицером?
Она смотрит мимо меня, долго молчит, потом отвечает с немецким акцентом:
— Не понимайт!.. — И сама задает мне вопрос: «Sprechen sie deutsch?»
Я ей не отвечаю.
— Не понимайт! — говорит она и отворачивается.
— Ну, что с ней спорить! — с мольбой обращается ко мне опекун. — Я переведу! — И он переводит мой вопрос.
Она отвечает:
— Познакомились в Смоленске.
— Он ваш муж?
— Да, мы познакомились в Смоленске, тогда их часть стояла у нас в городе.
— Почему он не рад вам?
Она снова долго молчит. Смотрит куда-то в пространство. Потом, горько усмехнувшись, отвечает по-русски:
— Он говорит — я его компрометирую…
Русская речь в ее устах звучит как-то неожиданно для меня. Наступает долгая пауза. Что бы еще спросить?
— Чем вы занимались до войны — учились, работали?
