Николай Максимов - Поиски счастья
По накатанной дороге собаки бегут бодро, быстро семенят ногами.
«Бедные дрались с богатыми, — вспоминает слова таньга-губревкома Тымкар. — Скоро все люди станут счастливыми и свободными». Непонятно Тымкару, что значит быть свободным. Ему также хочется представить себе очень большое счастье, в которое он снова верит, как сам в себя.
Впереди виден развилок: направо — к разводьям, прямо — в Уэлен.
Пеляйме останавливает собак. Подкатывает Тымкар. У обоих белые от инея ресницы. Тымкар видит на нарте друга охотничью снасть, — сам он ничего этого не взял.
Пеляйме делает вид, что у него что-то неладно с упряжью. Тымкар ждет. Он начинает догадываться, что спутник его ненадежен: не напрасно же Пеляйме прихватил закидушку, гарпун, копье.
Собакам не терпится. Пеляйме старается не встречаться взглядом с приятелем. Тымкар поглядывает на солнце, оно совсем близко к горизонту.
Не поднимая головы, Пеляйме говорит:
— Дорога дальняя. Корма собакам мало.
— Какомэй! — слышится в ответ недоуменный вздох.
«Хитрые! — думает Пеляйме про уэномцев. — Поезжай, а сами теперь будут охотиться…»
— Ты поезжай, пожалуй, тихонько. Поохочусь я. Корма мало, дорога дальняя.
«Какомэй!..» Тымкар озадачен. Он знает, что друг его прихватил с собой две шкурки песцов — в надежде получить за них по новому закону винчестер. И вдруг…
Пеляйме заворачивает упряжку к разводьям.
Тымкар не без труда заставляет своих собак бежать прямо. «Поезжай, пожалуй, тихонько. Поохочусь я…» — повторяет он про себя слова, сказанные другом. Непонятен такой поступок!
Гладкий лед слегка припорошен снегом. Тихо. Слышно, как под лапами собак похрустывает мерзлый наст. Под полозьями — шорохи.
Солнце повисло над горизонтом, распухшее, холодное. Всюду бело. Морозно.
Пеляйме сидит у разводья, в руке — копье. В своей кухлянке из шкуры старого оленя и в косматой шапке он похож на большую бурую кочку.
Нерпа не появляется.
Собаки в отдалении привязаны к перевернутой нарте, дремлют, прислушиваются, уши шевелятся.
Начинаются сумерки. Пеляйме хмур. Сегодня все его поступки непонятны ему самому.
Сумерки сгущаются. Нерпы нет. Вода чернеет.
В голове Пеляйме неразбериха. «Никому нельзя верить. Поверил капитану, поднялся на шхуну, а он наручники и — в трюм, а байдару потопил. Поверил Тымкар чернобородому — погибли мать, отец, брат. Поверил Богоразу — едва не был задушен арканом. Пеляйме верил Кочаку, а он за его шкурки — вельбот! Теперь таньг-губревком…»
Пеляйме поднимается, идет к упряжке, переворачивает нарту на полозья. «Тымкар ждет, однако», — думает он.
— Га-га! — торопит он собак.
Темно. Показалась луна. На севере замерцало сияние.
Добежав до скалистого берега, упряжка повернула к дому. Пеляйме закричал, вскочил, остановил ее, угрожая тяжелым остолом. Собаки шарахнулись в стороны, перепутались в упряжке, сбились в кучу, худые, жалкие. Став около передовика, Пеляйме снова задумался. «Что может дать разговор бедняков из разных поселений? Нет, сколько ни говори — голод уже близко. А поедешь — только собак погубишь, на которых одна и надежда. А собак не будет — и нам конец…»
— Кхр-кхр! — скомандовал он, и упряжка кинулась к дому.
Нартовый след, ведущий к Уэлену, остался позади. И хотя это была именно та дорога к счастью, которую вот уже столько лет безуспешно искал его народ, Пеляйме даже не оглянулся на нее.
«Никому нельзя верить», — думал он.
* * *— Этим можно верить, — вслух рассуждал сам с собой в это время Кочнев, просматривая список делегатов. — Вот они строители новой жизни!
Перед мысленным взором Ивана Лукьяновича вставали Тымкар, Элетегин, Кутыкай, Пеляйме и многие другие. «Плохо, что среди делегатов не будет женщин. Видно, не сумел я найти путей к их сердцу». Кочнев задумался. Вначале он попытался представить себе, как будет проходить съезд, потом перед ним стала возникать жизнь Чукотки через десять лет… Картины будущего сменялись одна другой, и везде Кочнев видел и себя участником и строителем этой новой жизни.
Перед заседанием ревкома, после утомительного и хлопотливого дня, Иван Лукьянович прилег отдохнуть. Но вот уже скоро надо было вставать, а задремать он так и не мог. Дина еще не перебралась сюда из бухты Строгой, и он в одиночестве рассуждал сам с собой: «Какая будет жизнь! Какие возможности! — Ему так не хватало сейчас собеседника. — Дина поймет меня. Ведь было бы преступлением перед партией, перед собственной совестью уехать отсюда теперь, когда столько дел, столько дел! Побережье, тундра… Уехать мне — тому, кто знает район, кого знают люди… Нет, нет! Съездим к старикам — ив следующую же навигацию назад! Повидаюсь с товарищами в столице, заряжусь — и за работу, за работу!.. Откроем на первых порах больницу, фельдшерские и ветеринарные пункты…» Стук в дверь прервал течение его мыслей. Было время идти на заседание ревкома.
* * *Долго поджидал Тымкар друга, не торопил собак, но вот уже взошла луна, а Пеляйме все не было.
— Га! — крикнул он на упряжку, и нарта засвистела по твердому снегу.
На душе у Тымкара легко. Он вспоминает свой разговор на ярмарке с Ван-Лукьяном и Вакатхыргином. «В твоей голове верные думы, — сказал ему старик, — Рассказывай чукчам. Лиши их покоя. Пусть захотят жить, как в сказке. Тогда прогонят американов, убьют Гырголя».
— Да, да, — вслух рассуждает он, — так говорит и Ван-Лукьян. Так нужно, да! Уже выгнали мы Джона, не пускаем чернобородого. Будет у Тыкоса ружье. Все будет, да! Вакатхыргин и Ван-Лукьян — настоящие люди. А Кочака мы прогоним, как когда-то прогнал меня он. Пусть уходит. Лживый человек. Теперь все знают, что он обманщик.
Тымкар представляет себе, что он говорит это на празднике говоренья и люди слушают его.
— Да, я скажу все это. И еще скажу многое, чтоб чукчи стали жить лучше. — Он ощупал мешок, где были увязаны моржовые клыки, на которых так много записано рисунками и значками. — Я расскажу также про Амнону и про разрушенную землянку Емрытагина. Все расскажу я, да!.. Напрасно, однако, Пеляйме не поехал, совсем он, как нерпа!
Снег мягко искрится под луной. Упряжка бежит бодро.
— Наверно, очень хороший человек Ленин, если его помощники такие. Где так долго были они, почему не пришли раньше? Все люди их хотят, только еще боятся Кочака. Ничего, я помогу им. Теперь знаю я, что счастье там, где правда. Таньг Ван-Лукьян — это правда.
И Тымкару почему-то вспомнилось, как двое американцев хотели снова заманить его в Ном.
— Плохие людишки. Знаю! Жадные, как собаки. Ничего. Теперь их не будем пускать к нам.
