Йозеф Кац - Таллин. Любовь и смерть в старом городе

Первая — до революции ее назвали Лютеро-Сиротской — хранит в своем названии память о первом в городе детском приюте: основан он был в год трехсотлетия церковной реформации, начатой Мартином Лютером.

Вторая изначально называлась Магдаленской: круглосуточный детский сад на территории бывшего «Магдалениума» — приюта для страдающих алкоголизмом женщин — был открыт уже в послевоенные годы.

Учитывая, что в западноевропейской традиции Мария Магдалина считается, помимо прочего, и покровительницей детей, возвращение былой улице Ластеайа ее исторического имени оправдано вполне.

Есть в Таллине, наконец, и «просто» улица Ласте, то есть Детская. Находится она в районе Нымме, до 1940 года бывшем отдельным, независимым от столицы городом-спутником. Название ее в дополнительной расшифровке не нуждается: улица ведет к импозантному зданию Клиники матери и ребенка, выстроенной в 1925 году в духе представительного необарокко.

Всесоюзную известность песне о восторженной любви к жизни принесли в середине двадцатого столетия два исполнителя — разом, но по отдельности: одессит Марк Бернес и таллинец Георг Отс.

Между тем строчку: «…и вершина любви — это чудо великое, дети» — соплеменникам легендарного баритона услышать на родном языке было не суждено: при переводе на эстонский она была заменена предложением, лишенным даже намека на афористичность. Наверное — неслучайно. Красивые фразы Таллин во все времена ценил меньше, чем поступки: филигранность речи городу, всегда стремившемуся подчеркнуть свое суровое, мужское начало, казалась слишком женственной и сентиментальной.

Таллин любит своих детей по-мужски: сдержанно, но искренне. Всех без исключения — застывших изваяниями парковой скульптуры, резвящихся в декоре фасадов, побеждающих любые преграды в городских преданиях.

Что с того, если в реальной жизни это им не всегда и не во всем удается?! Родной город по-прежнему относится к ним с отческой любовью. И не без основания рассчитывает на взаимность с их стороны.

Детская любовь — тема, беспроигрышная всегда: обращение к ней в литературе если и не гарантирует «билет в бессмертие» стопроцентно, то бронирует его однозначно.

Вряд ли именно этим мотивом руководствовался автор «Снежной королевы», но результат творческого процесса превзошел все ожидания: Кай и Герда — пара не менее знаковая, чем Ромео с Джульеттой. Для Таллина она, возможно, даже еще более значительная: в странствиях по миру Андерсен до здешних краев так никогда и не добрался, но для жителей «одной шестой части суши» герои его оказались связаны с этим городом навсегда.

Волей кинематографистов «Ленфильма» сказочник бродил вокруг Домского собора на таллинском Вышгороде, Герда лепила снеговика на горке Харьюмяги, а сани повелительницы снега и метелей увозили Кая через Башенную площадь.

Облик заваленного сугробами Старого Таллина подходил на роль декораций к экранизации андерсеновской сказки идеально — о том, что на реальную Данию похож он отдаленно, массовый зритель в 1966 году, скорее всего, не догадывался.

Но что заставило ввести «таллинскую тему» в мультфильм «Снежная королева», снятый девятью годами позже, — догадаться сложнее. Уж его-то создатели точно не были стеснены в выборе антуража: нарисовать можно любую натуру.

Город, в котором живут мультипликационные Кай и Герда, изображен условно, но черты архитектуры провинциальных датских городков времен Андерсена переданы в нем достаточно точно. Тем удивительнее увидеть среди этой сказочной условности любовно прорисованный… фасад таллинской Большой гильдии: любой горожанин опознает его безошибочно.

Кай с приятелями катаются перед ее фасадом на санках с конца четырнадцатой минуты мультфильма. И отсюда же — на пятнадцатой минуте — забирает мальчика Снежная королева.

Кунигунда Шотельмунд: тень на плите

Ее нет. Совсем. Вот уже более семи столетий — ровно столько минуло с тех пор, как она навсегда покинула подлунный мир, сжатый для нее крепостными стенами еще молодого на тот момент города Ревеля.

Она и сама была молода — насколько, сказать не может никто: Средневековье, видевшее в земной жизни лишь пролог к жизни вечной, датам рождения уделяло куда как меньше внимания, чем датам смерти.

Нам практически ничего неизвестно о ее предках, родителях, сестрах, братьях, детях; несколько больше — о супруге. Нам неведомы черты ее характера, сильные его стороны, равно как и неизбежные слабости. Все, чем мы располагаем, — лишь силуэт, едва различимый на каменной плите, закрепленной на стене бывшей церкви доминиканского монастыря. А еще — относительно молодое таллинское предание. Звучащие в нем имена исторически достоверны. И это дарит надежду, что восемь столетий тому назад все обстояло именно так, как хочется верить современным таллинцам и гостям города.

Фольклор — даже если это и фольклор гидовский — стихия с широкой душой: если он кого и делает своими героями, то либо сильных мира сего, известных всякому школьнику, либо же — безвестных персонажей, действующих, как правило, анонимно.

Для того чтобы оказаться увековеченным легендой, «рядовому обывателю» — не знаменитому монарху и не полководцу или же, напротив, не обреченному на безымянность простолюдину — надо совершить нечто из ряда вон выходящее.

Ревельский ратман, а впоследствии и бургомистр Госсшлак Шотельмунд был, конечно, не совсем уж простым бюргером. Но имя себе в городском фольклоре он обеспечил не богатством и общественным положением, а любовью к супруге.

Поздно вступив в брак — да не по расчету, а по любви, Шотельмунд недолго был счастлив. Его возлюбленная жена, прекрасная Кунигунда, начала вдруг на глазах таять, словно зажженная свеча — даром, что была она моложе своего мужа.

Тщетно ратман жертвовал доминиканскому монастырю воск и ладан, тщетно раздавал милостыню нищим, толпящимся у монастырских ворот перед каждым воскресным богослужением. Неведомая болезнь мучительно точила Кунигунду изнутри.

До основания старейшей в городе аптеки — ратушной — оставалось добрых четыре десятилетия. Ученые монахи, знавшие толк в лечебных травах и снадобьях, только разводили руками — помочь Кунигунде и ее супругу они ничем не могли.

Наконец, поняв, что дни жизни супруги сочтены, ратман Шотельмунд начал беспокоиться о месте упокоения для своей возлюбленной. По обычаю тех лет знатных горожан хоронили под полом церквей — такое погребение считалось самым почетным.