Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник
За это время я редко виделся с Камари. Она приходила по утрам, когда я спускался в деревню, бросая кости, дабы определить, какая будет погода, и днем, когда я обходил больных и беседовал со старейшинами, но я всегда знал, что она приходила, ибо мои хижина и бома содержались в идеальном порядке, а недостатка в воде и хворосте я не испытывал.
Но однажды днем, после второго полнолуния, вернувшись к себе после беседы с Коиннаге – мы обсуждали, как лучше решить вопрос о спорном участке земли, – я, войдя в хижину, нашел компьютер включенным; экран покрывали странные символы. Когда я получал научные степени в университетах Англии и Америки, то выучил английский, французский и испанский; разумеется, я знал языки кикуйю и суахили. Но эти символы представляли собой неизвестный мне язык; и, хотя среди символов встречались цифры и знаки препинания, это не были математические формулы.
– Компьютер, я точно помню, что выключил тебя утром. – Я нахмурился. – Почему у тебя экран светится?
– Меня активировала Камари.
– И забыла выключить, когда уходила?
– Совершенно верно.
– Так я и подумал, – мрачно сказал я. – Она включает тебя каждый день?
– Да.
– Разве я не отдал тебе приказ высшего приоритета – не общаться с ней ни на одном известном языке? – удивился я.
– Отдал, Кориба.
– Как ты можешь объяснить неисполнение моего указания?
– Я не отказывался исполнять твой приказ, Кориба, – ответил компьютер. – В соответствии с моей программой я не могу нарушить приказ высшего приоритета.
– А что тогда я вижу на экране?
– Это Язык Камари, – ответил компьютер. – Он не фигурирует среди 1732 языков и диалектов, хранящихся в моей базе данных, а потому не попадает под ограничение твоего приказа.
– Ты создал этот язык?
– Нет, Кориба. Его создала Камари.
– Ты как-либо помогал ей?
– Нет, Кориба.
– Это настоящий язык? – спросил я. – Ты способен понять его?
– Это настоящий язык. Я могу его понять.
– Если она задает тебе вопрос на Языке Камари, ты можешь ответить на него?
– Да, если вопрос достаточно простой. У этого языка очень ограниченные возможности.
– А если для ответа требуется перевести какую-то фразу с любого известного тебе языка на Язык Камари, будет ли это нарушением моего приказа?
– Нет, Кориба, не будет.
– Следовательно, ты отвечал на вопросы, которые задавала Камари?
– Да, Кориба, – ответил компьютер.
– Понятно, – сказал я. – Слушай новый приказ…
– Ожидаю приказа.
Я склонил голову, глубоко задумавшись над проблемой. Было очевидно, что Камари исключительно умна и талантлива: она не только сама научилась читать и писать, но создала связный и логичный язык, который компьютер не просто понимал, но и мог формулировать на нем ответы. Я отдавал приказы, но она каждый раз находила способ обойти их, не выказывая прямого неповиновения. Она делала это не по злому умыслу, а лишь из стремления к знаниям, что само по себе заслуживало похвалы. Это на одной чаше весов.
На другой была угроза социальному порядку, который мы с таким упорством строили на Кириньяге. Мужчины и женщины сознавали лежащую на них ответственность и принимали ее. Нгаи дал масаи копье и дал вакамба лук и стрелы, и Он же даровал европейцам их машины и печатный станок, но кикуйю Он снабдил только палкой-копалкой, чтобы возделывать плодородную землю, лежащую вокруг священного фигового дерева на склонах Кириньяги.
Когда-то, много лет назад, мы жили в полной гармонии с землей. Потом пришло печатное слово. Сначала оно превратило нас в рабов, затем сделало христианами, разделило на солдат, фабричных рабочих, ремесленников и политиков, и так кикуйю стали всеми теми, кем не должны были быть. Такое уже случилось и, значит, могло повториться вновь.
Мы прилетели на Кириньягу, чтобы создать идеальное общество кикуйю, Утопию кикуйю. Могла ли одна одаренная девочка нести в себе семена уничтожения нашего общества? Полной уверенности у меня не было, но я точно знал, что одаренные дети вырастают. Превращаются в Иисуса, Магомета, Джомо Кениату, но ведь детьми были и Типпу Тиб[11], самый жестокий из рабовладельцев, и Иди Амин[12], мясник собственного народа. Или, что случалось чаще, из них вырастали подобные Фридриху Ницше и Карлу Марксу, удивительно талантливые люди, чьи идеи стали руководящими для менее талантливых и менее способных. Должен ли я стоять в стороне и надеяться, что она окажет благотворное влияние на наше общество, когда вся история человечества говорит о куда большей вероятности обратного результата?
Решение было болезненным, но не особенно трудным.
– Компьютер, – проговорил я наконец, – я отдаю тебе новый приказ высшего приоритета, заменяющий мой предыдущий приказ. Я полностью запрещаю тебе общение с Камари при любых обстоятельствах. Если она включит тебя, ты должен сказать ей, что Кориба запретил тебе контактировать с ней каким бы то ни было образом, после чего немедленно отключиться. Ясно?
– Приказ понят и записан.
– Отлично, – сказал я, – а теперь выключись.
Вернувшись из деревни следующим утром, я нашел тыквы пустыми, одеяло смятым, а двор бома – в козьем помете.
Среди кикуйю нет человека могущественнее мундумугу, но и он не лишен сострадания. Я решил простить детскую выходку Камари, а потому не зашел к отцу девочки и не приказал другим детям избегать ее.
Она не пришла и после полудня. Сидя у хижины, я ждал Камари, чтобы объяснить ей мое решение. Когда наступили сумерки, я послал за мальчиком, Ндеми, чтобы тот наполнил тыквы водой и подмел в бома. Это считалось женской работой, но он не решился противоречить мундумугу, хотя каждое его движение выдавало презрение к данному мной заданию.
Прошло еще два дня, и, когда Камари так и не появилась, я вызвал ее отца, Нджоро.
– Камари нарушила данное мне слово, – сказал я, когда он пришел. – Если она и сегодня не придет подметать мой двор, мне придется наложить на нее таху.
Он озадаченно посмотрел на меня.
– Она говорит, что ты уже ее проклял, Кориба. Я хотел спросить, должны ли мы выгнать ее из нашего бома.
Я покачал головой.
– Нет, выгонять ее из бома не нужно, – сказал я. – Я еще не наложил на нее таху, но она должна прийти сюда сегодня.
– Не знаю, хватит ли у нее сил, – покачал головой Нджоро. – Три дня она не ест и не пьет, а лишь неподвижно сидит в хижине моей жены. – Он помолчал. – Кто-то другой наложил на нее таху. Если это не ты, возможно, тебе удастся снять его.
– Она не ест и не пьет три дня? – повторил я.
Он кивнул.
– Я проведаю ее, – и, поднявшись, я последовал за ним к деревне. Когда мы пришли в бома Нджоро, он подвел меня
