Генри Мортон - От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла
Когда корабль наконец разгрузился, все христиане Тира — вместе с женами и детьми — пришли на набережную проводить своего любимого друга и учителя. На золотом песчаном пляже, усеянном лиловыми ракушками, они опустились на колени и хором молились за Павла. Наверное, это была очень трогательная сцена: единственный случай, когда мы видим апостола в окружении маленьких детей. После всеобщей молитвы Павел вернулся на борт корабля, который продолжил путь на юг. Лука использует всего несколько скупых фраз, чтобы описать то, что не всем дано было увидеть, — нежную и чувствительную натуру апостола. Мы помним, как в Милете старейшины плакали на груди Павла при мысли, что не увидят его более. В Тире вся паства собралась на берегу и с грустью следила, как паруса шлюпа скрываются за горизонтом.
В Птолемаиде (которая ныне зовется Акрой) Павел, Лука и их спутники сошли с корабля и проделали пешком сорок миль на юг, пока не достигли Кесарии.
Здесь они разместились в доме Филиппа Благовестника, одного из семи диаконов. Он жил с семьей, среди которой «были четыре дочери девицы, пророчествующие»58. И вновь Павел получил предупреждение о надвигающейся беде. Здесь в повествовании снова всплывает некий иудейский пророк по имени Агав. Ранее в Деяниях рассказывалось, что этот Агав предсказал наступление голода. Теперь же пророк, взяв пояс Павла и связав себе руки и ноги, объявил, что иудеи «так свяжут мужа, чей этот пояс… и передадут в руки язычников»59. Те, кто присутствовал при этой сцене, стали упрашивать Павла не ходить в Иерусалим, дабы не рисковать жизнью. «Что вы делаете? Что плачете и сокрушаете сердце мое? — мягко ответил апостол. — Я не только хочу быть узником, но готов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса».
Отчаявшись переубедить Павла, маленькая группа вышла вместе с апостолом в Иерусалим и прибыла туда — как и планировал Павел — в канун праздника Пятидесятницы. Первым делом они преподнесли дары от языческих церквей, и, естественно, были приняты с распростертыми объятиями. Однако жители Иерусалима по-прежнему истово чтили Моисеев Закон. Поэтому к Павлу они отнеслись с большим подозрением, видя в нем «дурного иудея». Чтобы смягчить критику в свой адрес, Павел должен был исполнить какой-нибудь типичный иудейский ритуал — доказать, что, служа Иисусу, он по-прежнему придерживается веры отцов. Павлу надлежало исполнить обряд, распространенный в то время среди евреев. Ему предложили очиститься при помощи четырех иудеев, имеющих на себе обет. Они исполнят свой обет, а Павел должен взять на себя издержки «на жертву за них, чтоб остригли себе голову». Апостол согласился. «Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобресть Иудеев… Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых»60, — так описывал он содеянное в Послании к Коринфянам.
Итак, Павел обрил голову и проводил все время с четырьмя евреями во дворах Храма. Это было самое многолюдное место во всем Иерусалиме. Все римляне и греки, приехавшие в Иерусалим, обязательно посещали Хель, то есть двор, предназначенный для ритуально нечистых и язычников. Во время религиозных праздников здесь собирались тысячи евреев со всех концов света. Однако за пределы этого двора язычникам хода не было. Об этом оповещали многочисленные надписи на латыни, греческом и древнееврейском языках: любого нарушителя ждала немедленная смерть. Одно из таких предупреждений, грубое и лаконичное по форме (подобно бессмертному «Не влезай — убьет!»), обнаружено при раскопках в Иерусалиме и теперь выставлено в качестве экспоната в Стамбульском музее.
Павла перед этим видели в городе в компании с Трофимом, жителем Эфеса, недавно обращенным в христианство. Вполне возможно, он показывался и с другими греками на территории Хеля. Среди тех, кто вел наблюдение за апостолом, были асийские евреи, члены синагог, которые отвергали Евангелие и гнали Павла от своих дверей. Наконец-то он сам угодил к ним в лапы! В прошлом они обвиняли апостола перед римскими правителями и магистратами; науськивали на него чернь в греческих городах; гнали Павла от города к городу в надежде, что где-нибудь удастся с ним покончить. Однако все их происки были безрезультатны. На протяжении многих лет он постоянно ускользал от врагов — только для того, чтобы сейчас предаться в их руки, да еще не где-нибудь, а в Храме, на глазах у тысяч свидетелей! Глупо не воспользоваться такой прекрасной возможностью! Иудеи решили вменить апостолу страшное преступление против веры: они обвинили Павла в том, что тот ввел язычников в Храм, позволив пересечь границу святого места.
«Мужи Израильские, помогите! — кричали они. — Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего: притом и Еллинов ввел в храм и осквернил святое место сие!»61
И тут же поднялся шум и гвалт. Толпа впала в неистовство: иудеи вели себя примерно так же, как сборище мусульман, обнаруживших, что некий христианин проник к священному камню Каабы в Мекке. С криками и воплями они вытащили Павла из Храма. Из страха перед назревавшим мятежом двадцать священников изо всех сил налегли на массивные бронзовые двери и заперли их. Римская стража, находившаяся в соседней крепости Антония, тоже не осталась в стороне. Легионеры похватали оружие и стремглав — расчищая себе путь копьями и щитами — бросились на лестницу, ведущую во двор для язычников. Начальником гарнизона в то время был грек по имени Клавдий Лисий. В его обязанности входило не только обеспечивать порядок во время праздника, но и выявлять политических провокаторов, в том числе одного неуловимого египтянина, за которым давно уже охотилась стража. Взглянув на Павла, он решил, что это и есть тот самый египтянин. Если учесть, что апостол был брит наголо, а в суматохе драки лишился большей части своей одежды, ошибка римского тысяченачальника становится вполне объяснимой. Лисий отдал приказ заковать в цепи подозрительного незнакомца и отвести в казарму для выяснения личности.
Толпа была настроена так враждебно, что по пути в казарму римским солдатам пришлось защищать арестанта — иначе его бы разорвали на кусочки. Так что, можно сказать, Клавдий Лисий спас апостола от самосуда.
Наконец, когда двери казармы захлопнулись, а часовые сомкнули копья перед носом у наиболее ретивых смутьянов, Павел получил возможность высказаться62.
— Можно ли мне сказать тебе нечто? — обратился он к тысяченачальнику.
— Ты знаешь по-гречески? — удивился тот. — Так не ты ли тот египтянин, который перед сими днями произвел возмущение и вывел в пустыню четыре тысячи человек разбойников?
