60 дней по пятидесятой параллели - Виктор Николаевич Болдырев
К машине подходит седоусый казах в черном летнем бешмете и белых узких панталонах.
— Рыбачить приехали?
— Нет, папаша.
— Уй! Не за рыбой? Зачем еще сюда ходить? Ваш саратовский народ всегда из Сакрыла рыбу возит. Ай, хороша рыба!.. Может, сайгаков бить? — таинственно спрашивает и хитровато щурится бабай. — Или уток стрелять?
Он любопытно заглядывает в машину и не видит ружей. Единственая наша двустволка разобрана и покоится в футляре под ворохом вещей. Охота еще не разрешена, и мы не снаряжали ее.
— И сайгаков не нужно.
— Экспедисия! — вдруг улыбается старик и добреет, словно вспоминает что-то хорошее. Видимо, сам работал в экспедициях.
— Вроде так, старина, озеро хотим посмотреть, и рыбаков.
— Рыбаки там, на той стороне. Только дыма нет… Похоже, укочевали.
— А лодки остались?
— Есть. Все есть. Тут и уток полно, и гусей. А карась — уй! — жирный, как чушка.
Степь синеет, когда мы двигаемся вдоль высокой чернеющей стены камыша. Он все выше и гуще. Приглушенный клекот доносится оттуда. В сумерках кажется, что едем вдоль частокола старинного укрепления, где притаилась неведомая жизнь. Вот открываются ворота, блестит просвет.
— Что это?
Бледная тень красавицы… она машет нам, будто манит… Да это же белая цапля расхаживает на мелководье, взмахивает белыми крыльями, ловит лягушек.
Вот и рыбацкий стан. Землянки, сараи, мазанки. Разбросаны пустые бочки, рогожные кули, рассыпана зола. Вокруг запустение. На завалинке обшарпанной мазанки сидит усатый казах, сторож. Он хмур и неразговорчив. Уехали в Саратов рыбаки — и все стало мертво.
— Жара стоит, рыба не идет. Люди приедут в сентябре, как похолодает, — говорит он, печально махнув рукой.
Палатку ставим на выгоне у топографического знака. Вспыхивает огонь под таганком. От пустых землянок к нам сейчас же перекочевывают две тощие, серо-голубые от золы и пыли кошки. Угощаем хлебом, сгущенным молоком, и они ластятся, мурлычат — тоже соскучились по людям.
Стемнело. Ярко горит костер. Блестит фарами уснувшая машина. Федорыч готовит чай. В отблесках пламени кожа у него темно-красная. Он густо смазал ожоги водяной крапивы йодом и похож сейчас на татуированного индейца.
В гостях у нас сын сторожа, парень лет двадцати — Булат. Задумчиво глядит он на огонь. Широкоскулое монгольское лицо кажется раскаленным.
Клеенка — походный стол — уставлена снедью. Часто на ночных биваках подсаживаются к нашему огоньку разные люди и завязываются интересные беседы. Булат пьет пахучий чай с крошеными яблоками, не обжигаясь, словно не кипяток в стакане, а прохладный напиток. Жесткая кожа на его руках! Рабочая!
— Семилетку кончал, — говорит он не спеша, — думал: чего буду делать? Весь наш род вечно скот пас, а я не хочу. Надо по-новому жить.
— И чабаном можно жить по-новому.
— Какой чабан! Теперь новый чабан железных коней пасет. Это — чабан. И я хочу быть таким. Пошел на курсы трактористов. Отлично кончал. Два лета в колхозе работал — хлеб сеял, убирал. Хорошее дело. А есть дела получше. Трактор не быстрее коня бежит. Вот и надумал шофером учиться. Зимой на курсы пойду. Машину поймешь — далеко пойдешь. Теперь человеку быстрый ход нужен.
— До механика доберешься, — сочувственно поддерживает Федорыч.
— Кто знает… Книги взял в степь — учу. Машину выучу, может, на самолет пойду, — Булат мечтательно улыбается, — никак свое дело не найду…
Маленькими глотками потягивает он сладкий душистый чай и рассказывает о своей земле, о том, что Сакрыл рождался и умирал в степи, о том, что на памяти людей его неглубокая чаша соединялась с поймой Большого Узеня. Последний раз Сакрыл родился лет сорок назад, в год необычайно высокого паводка. По незаметным протокам в сухую древнюю его чашу прошла вода и заполнила ее. Образовалось громадное озеро. Быстро расплодилась тут рыба. Недаром назвали озеро Рыбный Сакрыл.
Теперь сохнут Приузеньские степи. Большой Узень не дает полых вод.
— Помирает Сакрыл, высыхает. Водяной травой зарастает, в камышах рыбаки плутают. Харч-марч для рыбы лучше не найдешь, а воды мало. Может, какую плотину делать надо, кто знает? — задумчиво говорит Булат.
Одиннадцатый день едем по Заволжской степи, и везде одна беда: сушь душит степь, сковывает ее плодородие, глушит жизнь.
Небо черное. Звезды словно теплятся за тончайшей кисеей. Мельчайшая пыль затуманивает воздух. У горизонта тут и там вспыхивают сполохи. Когда они гаснут — черней становится небо, яснеют звезды. Опять засветятся — мелькнут по небу смутные лучи.
— Что это, зарницы?
— Сайгаков гоняют! — Булат окидывает безразличным взглядом черную даль, но кажется, что скулы его вздрагивают.
Куда ни посмотришь — везде отсветы фар. Сколько же их, ночных браконьеров, высыпало в степь? Сколько сайгаков погибнет в эту ночь? Беззащитны антилопы ночью. Если попадет сайгак в светлые лучи фар, останавливается, не бежит. Попадет табун, тоже не уходит из света — бей на выбор!
— Кто бьет?
— Кто знает… У кого машина есть, — уклончиво отвечает Булат.
— Следят же за этим?
— Конечно следят! Только, пойди поймай. Степь — ай, широкая!
Булат умолкает, отставляет стакан. На востоке, там, где лежит Фурманово, светит зарево. Степь — как океан, кривизна земли мешает видеть огни райцентра; они горят за горизонтом.
Всю ночь у палатки шуршат кошки. Выглянешь и встретишь огненные зеленоватые глаза. Ищут, чтобы такое вкусное стянуть. Рано утром, когда поднимается прохладный перламутровый туман, отправляемся обследовать озеро. Выбираем кунгас полегче. Озеро закрыто зеленой стеной камышей. Смутно поблескивает узкий проход среди водяных джунглей.
Плывем в зеленом коридоре, отталкиваясь шестами. Под водой колеблются озерные травы. Вода прозрачная, глядишь в темный подводный мир, как в пропасть. Выбираемся из камышей на простор.
