Борис Горбатов - Обыкновенная Арктика
Радист, ощущая важность момента, даже напружинился весь и покраснел от натуги. Он отчетливо выстукивал каждую букву, боясь ошибиться. Принимая отчет с Огуречной Земли, он записывал медленно, без той лихости телеграфиста, какой хвастался всегда. Он просил:
— Давай медленнее. Ведь тут букву изменишь, а ребенку и роженице повредишь.
— Ну-с, — сказал доктор, — теперь сделайте внутреннее исследование. Введите левую руку…
Вот он надвигается, решающий момент.
«Что, если шейка матки недостаточно открыта? — озабоченно думал доктор. — Ах, отчего я не там?! Ведь это что ж… Ведь не могу же я отвечать, батенька, за то, чего не вижу даже».
Ожидая ответа и непривычно волнуясь, он, чтобы успокоиться, отошел к окну и стал глядеть на улицу. На улицу? Была ли здесь улица? Сугроб снега под окном. Дальше амбар, бухта, а еще дальше — снег, снег, только снег. На крышах складов снег, на бухте снег, в тундре снег. Зеленоватый. Луна.
«Ах, и далеконько же ты забрался, Сергей Матвеич!» — вдруг подумал он и удивился даже, что так далеко забрался, словно эта мысль впервые пришла к нему, словно он не второй год зимует, а только первый день.
— Сергей Матвеич! — позвал его кто-то шепотом.
Он оглянулся. Перед ним стояли две женщины: жена радиста и жена геофизика.
— Голубчик, Сергей Матвеич, ну как? — волнуясь, спросила более смелая — жена радиста.
— Что — как? — рассердился доктор. — Вы у мужа спросите, Марья Ильинишна. Он вот у радио колдует. Он лучше меня знает. А я не вижу… ничего не вижу… Снег-с.
— Мы хотели только… — смутилась жена геофизика. — Видите, у меня подруга была. Так, знаете, она рожала, и такой же случай. Я все подробности знаю… может быть, вам пригодится? Я расскажу.
— Ох, голубушка! — поморщился доктор. — Вам-то что? Не подруга же ваша рожает. Вы-то чего?
— Как — чего? — удивилась женщина. — Это даже обидно, Сергей Матвеич.
Но радист в это время подал ответ с Огуречной Земли. Хороший это ответ или плохой, он не знал. Он ничего не понимал в медицинских терминах, но уже заранее волновался, как будто знал, что ответ плохой.
— Ага! — прочел доктор и улыбнулся. — Открытие два с половиной пальца. Ну что ж, голубушка? Будем делать поворот по методу Бракстон-Хигстона.
Он подошел к аппарату. Ему торопливо подвинули стул. Все как-то сразу поняли, что наступил, наконец, решительный момент. Радист побледнел. Парторг прохрипел: «Тише», хотя и без того тихо, удивительно тихо было в комнате, где столпилось столько людей. Все замерли. Все с надеждой, с тревогой, с беспокойством глядели на доктора.
У него мелькнула мысль: «Откуда у меня такая смелость? И такая власть. Вот я сейчас скажу, и он там все сделает… И, может быть, все будет благополучно. И это я… я…»
Он произнес:
— Введите два пальца правой руки и старайтесь поймать ножку ребенка.
Застучал ключ, рассыпались в эфире точки, тире, и больше уже не было у доктора посторонних мыслей. Он видел перед собой роженицу. Это он вводил два пальца. И слышал стоны. И почувствовал мякоть детской ножки, такой беспомощной, такой…
— Да не ошибитесь! — закричал он (радист послушно постукивал). — Не спутайте ножку с ручкой. Найдите пятку. Пяточку, батенька. И зафиксируйте. А то еще за руку потянете… Это бывает…
На Огуречной Земле возле радиста также сгрудились в тревоге люди. Муж роженицы, потный, всклокоченный, бегал от аппарата к постели больной и обратно. Он передавал доктору радиограмму, выслушав ответ, бежал обратно к аппарату, шепча про себя слова доктора, боясь забыть их и перепутать.
Доктор был взволнован, но поддержка Сергея Матвеича его ободряла. Он видел устремленные на него налитые слезами и страданием глаза роженицы.
— Ничего, ничего, — бормотал он. — Мы с Сергеем Матвеичем поможем вам… Ничего… Вот и пятка… Какая нежная…
«Захватил ножку», — пришла радиограмма Сергею Матвеичу.
— Ага, — произнес он. — Захватил ножку. Молодец.
И по комнате прошелестело приглушенное, радостное:
«Захватил ножку. Захватил ножку». Все задвигались, заулыбались, готовы были поздравлять друг друга. Но лицо Сергея Матвеича уже снова было хмурым, и все стихли.
— Так, — произнес он. — Теперь поворачивайте за ножку, а наружной рукой…
Он забыл уже о пространстве. Он словно стоял у постели роженицы и отрывисто бросал указания ассистенту. «А он молодец, молодец! — думал он при этом об ассистенте. — Хоть и терапевт, а прямо хоть куда. Молодец». И в нем уже росла уверенность, что все будет благополучно. И ему уже казалось, что он и раньше был уверен в полном успехе. Это пришло, наконец, рабочее спокойствие. Он снова был в привычной обстановке.
Проходили минуты, казавшиеся всем вечностью. Уже час сидел Сергей Матвеич у аппарата.
«Все ли я предусмотрел? Каких ждать сюрпризов? Справится ли терапевт? Ах, отчего я не там! Все ли я спросил?»
Он устремил взгляд на репродуктор, словно от него мог услышать ответ. И услышал: точки, тире, точки, тире… китайская грамота. Он заглянул через плечо радиста на бланк.
— По-во-рот, — читал он, следя за каракулями, — про-из-веден бла-го-по-по…
— Благополучно! — закричал, не выдержав, радист.
— Благополучно, благополучно, — всполошились все в комнате. — Доктор! Сергей Матвеич! Голубчик!
— Следите за сердцебиением ребенка! — закричал доктор сердито.
Это он на себя рассердился за то, что сам обрадовался радиограмме, как студент-первокурсник, как куратор на первой операции.
«Стыдно! Стыдно-с, врач! Срам-с!»
— Следите за сердцебиением ребенка! — крикнул он опять радисту, и тот, спохватившись, начал послушно выстукивать.
— Еще не родила. Да-с. Рано, батенька, рано, — произнес Сергей Матвеич укоризненно, обращаясь ко всем, И снова в комнате воцарилась тишина. — Рано, — пробормотал он уже тише и уставился в репродуктор.
И вдруг он почувствовал, что страстно, до боли, до неистовства, желает, чтобы ребенок родился живым. Живым, живым — и мальчиком! Кудрявым этаким… Он мечтал о нем, как будто был его отцом… Женщина спасена, но ребенок, ребенок…
— Следите за сердцебиением. Внимательно следите за сердцебиением!
— Сердцебиение отчетливое, ясное, — услышал он слова радиста.
Нет, нет, не слова радиста. Это он услышал биение сердца ребенка, еще находившегося в утробе матери. Это билось сердце человека, еще не появившегося на свет. Но человек сейчас появится и ликующе закричит, утверждая свои права. Какое у него будет сердце! Сердце человека, самою жизнью своей обязанного родине, — вот этим радистам, этому парторгу с трубкой, этому доктору-терапевту (а он молодец, молодец!) и… и… да, и ему, Сергею Матвеичу. И он засмеялся. Засмеялся так, как никогда еще не смеялся. И не торжество, не гордость, не удовлетворение были в его смехе. Было что-то такое, чего он и сам еще не понимал.
