Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.
– Нож был с тобой? Когда сделал?
– Я тебя заставлю прогуляться со мной в залив, и там увидишь еще высеченную надпись на скалах!
«Неужто топором сделал? – продолжал сомневаться Бошняк, потом вскочил с места, обнял Чихачева, стал его целовать и, обратившись к хозяйке, сказал:
– Екатерина Ивановна, сей мичман стал знаменитым – он первый из русских моряков побывал в этих дальних краях и смотрелся в зеркало Лаперуза. В следующий раз, чего доброго, привезет и его самого, живого или мертвого.
– Лейтенант Бошняк, – вмешался Геннадий Иванович, – а ведь тебе и в самом деле придется проверить надпись на скалах в Де-Кастри. Для того чтобы поглазеть на надпись, конечно, ездить не стоит, но вот что действительно надо: поставить там и на другом берегу, на Сахалине, посты, такие же нужны в устье Уссури и в верховьях таких рек, как Гирин, Амгунь. Надо подыскать подходящее место и занять их охраной, как только у нас будут люди.
– Сейчас прикажете, Геннадий Иванович? – спросит, вставая, Бошняк.
– Нет, сначала придется тебе уладить непорядки в твоем Николаевске – там началось дезертирство.
Через несколько дней все рассыпались, кто куда, оставив Невельского с его думами в одиночестве.
А думы были действительно тяжкие: ненадежной команды всего шестьдесят человек, а людей, на которых можно положиться, с ним вместе – шесть человек, из коих четверо все время в разгоне; защита – три пугачевки, сорок исправных кремневых ружей да два пуда пороху; флотилия – шестивесельный бот, шлюпка, две гиляцкие лодки, байдарка, да то, что построено своими силами, – палубный бот и шестивесельный баркас.
– Вот и все! Вот и все! Вот и все!.. – нервно барабанил он по столу пальцами.
– Ты меня, Геня? – спросила, входя, Екатерина Ивановна.
– Нет, я так, рассуждаю сам с собой, не знаю, как выкручиваться дальше... – Взглянул на жену и заметил на ее лице огорчение. – А ты? Что с тобою?
– Я не хотела тебя беспокоить, но уже второй день хворает Катюша: по ночам в жару.
– А доктор?
– Говорит, зубки... пища...
– Да, пища! – и он опять машинально забарабанил по столу. «Шестьдесят человек!.. И на тысячи километров отрезаны от мира! Одна корова на всех малышей. Мать кормить не может: от соленой рыбы сама тоже не станешь молочной... Хлеба хватит до октября, белой муки давно нет в помине, сахар и чай – до августа».
Пришлось снять с пришедшего с почтой, но без провизии корвета «Оливуца» двух мичманов, Разградского и Петрова, и обоих отправить в Николаевск: Разградского – в помощь Бошняку, Петрова – с баркасом и остатками продовольствия для экспедиции, иначе все сбегут. Привезли тяжко больного Березина, за которым два месяца заботливо ухаживали мангуны, варили для него уху из свежих карасей и окуней и научились заваривать по-русски чай. Очень просили передать русским, чтобы поскорее селились у них. Отвезли по просьбе Березина «писку» к Бошняку, а Чихачеву – сухари и просо и наотрез отказались от вознаграждения: «больному надо помогать так, бесплатно...»
Почта уже не волновала: заранее можно было сказать, что, кроме неприятностей, она ничего не даст.
И действительно, камчатский губернатор писал, что казенное довольствие будет доставлено осенью, если только сумеет вернуться из Гижиги и Тигиля бот «Кадьяк», и что казенных судов в Петровское в эту навигацию больше не будет. Даже довольно оптимистический расчет приводил к заключению, что не будет и «Кадьяка».
Кашеваров писал из Аяна, что он не может отпустить с корветом «Оливуца» того количества, которое прежде было определено правительством, так как не имеет права посылать в Петровское компанейское судно.
Муравьев отказывал в офицерах, но не прислал на корвете и обещанной полсотни солдат. О них он отдал распоряжение губернатору Завойко, но и Завойко их не послал.
«О требованиях Невельского прислать из Петербурга паровое судно сделано представление, а о снабжении предписано в Аян Кашеварову, вот и все...» Выходило так: снабжение экспедиции на бумаге вполне обеспечено, но судов в текущем году не будет, значит продовольствия нельзя ожидать до конца будущего года!
Но рекорд неприятностей все же побило петербургское главное правление компании. «Распространение круга действий экспедиции за пределы высочайшего повеления, – сообщало правление, явно издеваясь над беспомощным, им же брошенным на произвол судьбы Невельским, – не сходствует намерениям главного правления, тем более что, включая убытки, понесенные уже компанией по случаю затонувшего барка «Шелихов», простирающиеся до тридцати шести тысяч рублей, вместе с отправленными товарами достигли уже суммы, определенной на экспедицию до 1854 года. Поэтому представление ваше об увеличении средств экспедиции товарами и жизненными запасами правление не признает ныне своевременным, впредь до получения от торговли прибылей, могущих покрыть издержки компании. Но, однако, останавливаясь ныне исполнением ваших требований, главное правление представляет оно на благоусмотрение генерал-губернатора...»
Геннадий Иванович прочитал письмо трижды, хотя весь яд, которым оно было пропитано, подействовал на него сразу. Возмущало не только гнусное издевательство, не только гнусные намеки на вину Невельского в гибели негодного корабля компании, не только оценка всей предпринятой экспедиции, как глупой, не оправдывающей себя затеи, но и преступное и сознательное намерение обречь ее на верную гибель. Он старался сосредоточить всю волю, всю энергию, чтобы найти исход, – и не мог...
Вошла с поникшей головой Екатерина Ивановна, вошла, чтобы сказать, что маленькой Кате хуже, чтобы выплакать свое горе на груди понимавшего ее человека, и остановилась в дверях, пораженная видом мужа... Он молча ткнул пальцем в дрожавший в его руках листок и протянул ей.
Переживания Невельского стали ей понятны с первого же слова, незаслуженное оскорбление покрыло багровыми пятнами матовое смуглое лицо. Быстро наклонившись к мужу, она поцеловала его в открытый, широкий лоб, такой родной и давно любимый, и, уронивши два слова: «Надо бороться!» – выпрямилась, подняла высоко голову и гордой походкой вышла, унося свое невысказанное материнское горе. «Мое горе, – думала она, – личное, маленькое, а он страдает за всех, надо его пощадить...»
И все продолжалось по-прежнему: командир корвета «Оливуца» при энергичной помощи Струве чуть не силой вынудил Кашеварова поделиться с экспедицией продовольствием и вернулся из Аяна довольный, сияющий: теперь Невельской мог кое-как обеспечить питание своей многочисленной колонии.
В Николаевском продолжали строиться, на Сахалине обследовали уголь и искали гавани для судов, в горах и по течениям рек объезжали селения и, заявляя всюду о приходе русских, оставляли письменные объявления о принадлежности объезжаемых мест России, выбирали из местных жителей старшин и оставляли им полномочия гнать иностранные суда, закладывали фактории и, забрасывая туда жалкие остатки компанейских товаров, вели обменную торговлю и всячески пополняли свои скудные запасы продовольствия, наконец, тщательно обследовали Де-Кастри и выбрали места для постов здесь и в Кизи.
